Кадын
Шрифт:
— Подойди, — я сказала. — Вот, видишь ли этот сосуд? — указала на прекрасный кувшин из рога, с золотыми накладками, высокий и тонкий. — Все цари нашего рода пили из него, когда был особый случай, когда собиралось кочевье или провожали царя. Отец пил, своего отца в бело-синее отправляя, я пила, отправляя отца.
Он тяжело молчал, не понимая, к чему клоню я.
— Сегодня хочу с тобой из него пить.
— Царь! — прервал он меня, и в голосе его прежний, светлый и добрый мальчик был. — Зачем
Его голос дрожал. Я поднялась, подошла к нему, держа сосуд в руках.
— Я не хочу прощаться, Алатай. Я хочу приветствовать нового царя. Ты помнишь ли, что когда-то твой род царствовал над нашим людом? Пока не случилось то же, что и сейчас: люд остаться хотел, братья спорили, потеряв отца, что им делать. Твой предок хотел остаться, но духи тогда решили иначе, и младший брат царствовать стал, и закрепилось то за его родом.
— Зачем говоришь об этом, Кадын? Мой отец с детства внушал мне ненависть к твоему роду тем, что легенду эту изо дня в день повторял. Только любовь к тебе сильнее была. Я забыл эту легенду ради тебя.
— А я нынче вспомнила. Народ остановился, и ему теперь нужен царь другого рода. Бело-синий забрал моих братьев, меня не наградил сыновьями. Я хочу тебя назвать младшим братом, и тогда примешь ты царскую гривну из моих рук, когда придет мое время.
Он побледнел, мой мальчик, но не смог отказаться. Видела я: то, что пытался вложить в него старый Зонтала, погибло в нем. И тем спокойней была: не врагу, а верному другу власть отдам.
Мы рассекли запястья, сцедили кровь в чашу с молоком и по очереди выпили. Так стал он моим братом. А после позвала умельца, и он нарисовал ему на руке солнцерога и барса — знак царского рода.
Об этом я после объявила всему люду, и главам, и своим воинам. Вдова Велехора рыдала, слез своих не стесняясь, а воины сразу поклялись ему в верности — они знали и любили Алатая. Потом собралась я в свое кочевье, сняла гривну, надела Алатаю на голову царскую шапку, оставила ему дом свой, скот и народ — и ушла к своему жениху.
Последнее кочевье мое — из царского стана сюда, на бескрайний, ветра рождающий Оуйхог. Суровая выдалась зима, носятся бурные ветры, скрежет когтей ээ Торзы-грифона слышен в скалах у молочной реки. Девы, что сопровождают меня, девы, что волосы остригли мои и в одежды невесты меня облачили, страдали и плакали здесь, на Оуйхоге. А мне хорошо. Свободной себя я здесь ощущаю.
Невеста дурная из меня вышла — что принесу жениху? Пустая иду, сама как есть. Женской одежды всю жизнь я не носила, и странно сейчас быть мне в ней. Юбка да волосы невесты, с накосниками, со всеми зверьками, золотокрылыми птичками, — всю эту красу, от матери моей оставшуюся, я нашла, столько лет пролежало в сундуках
Кто я теперь, мать Табити? Я, невеста без жениха, сидящая возле умирающего огня. Я ли царь люда Золотой реки? Или я царь того, еще не названного, не имеющего своей истории и доли люда, что зародился из моего здесь, в этих горах? Начало я или конец, принесла спокойствие или оставила людей здесь на исчезновение? Старая Камка говорила, что я стану царем, а мой люд — истоком огромной реки. Одна река пересохла, из нее вытекает другая, а я стою в том месте, где устье стало истоком, мне не видно ни великого прошлого, ни большого будущего — только неясность и мутная вода.
Кто я, мать Табити? Я ли дева-воин, оставившая себя ради доли, счастливая тем, что силу всего люда носит в себе? Я ли несчастная дева, упустившая любимого воина и идущая замуж по воле родных? Мне смешно думать об этом, но кто сказал, что это не так?
Кто я, мать Табити? Мне казалось, что жизнь моя полна событий, боя, что хватило бы на сто человек, но вот я рассказала тебе все и осталась пуста, как сосуд, из которого вылили молоко до капли.
Мой жених с золотой шкурой уже ждет за дверью. К нему я иду, чистая, словно только что посвященная, словно дева из дома родителей, не знавшая ни тревог, ни сражений, не знавшая власти, жестокости, судов и казней. Собой ли я буду тогда, мать Табити? Такой ли он меня ждет?
Но рассвет наступает — или это свет золотой гривы моего жениха освещает горы и степь. Вот сейчас он войдет, и меня не станет. Вместе с ним в духа гор обращусь я.
Вот сейчас он войдет, и я исчезну, но слова мои, весь моей жизни рассказ будет звучать здесь, в этой степи, на этом пастбище, так близко лежащем к вышнему. И кто сможет — я знаю — тот услышит и разберет. Кто сможет, тот услышит и скажет всем, как если бы говорила я сама.
Так говорила:
Меня зовут Ал-Аштара. Это потому, что я родилась на рассвете. Еще по-разному люди зовут, только я не слушаю, и не слушайте вы.
Меня зовут Ал-Аштара.
Послесловие
В 165 г. до н. э., по китайским хроникам, племя юэчжи, с которым некоторые исследователи соотносят пазырыкцев, было полностью побеждено своими исконными врагами — хунну. Есть версии, что часть племени отошла к тому моменту на север или запад от Алтайских гор.