Кадын
Шрифт:
И он громко сказал что-то своим людям, один из них поднялся, сняв шапку и прижав ее к своей груди, поклонился и сказал что-то нам, жестом приглашая за собой. Другие люди Атсура стали покидать дом, разбирая сложенное при входе оружие. Братья смотрели на отца, ждали знака. Он думал, а после кивнул головой. Братья поднялись и вышли. Я пошла с ними, после меня поспешили покинуть дом служанки, последней мамушка вышла.
Сухой колодой у стены дома она опустилась. Я смотрела, как братья разбирают коней, как выезжают степские, у троих сидели крапчатые соколы на больших кожаных рукавицах. Яркими шапочками были прикрыты головы
— Что, мамушка, накликала сватов? — я старой сказала. Она с детской улыбкой подняла на меня бесцветные свои глаза.
— Степушка тебе — что брат: помню я, как драла его, когда сухие ягоды таскал из ларя. Не жених он тебе, Ал-Аштара.
Не хотела я об этом говорить со старой, дурное все виделось мне в том и мысли сорные. Махнула ей и пошла за дом, к клетям, принялась посуду из заготовок резать.
Атсур же в это время невеселую беседу с отцом моим вел. Как к родному отцу он приехал к нему, так говорил. Своего родителя он не застал живым, вернувшись домой. Дом его был разорен, братья, сочтя его мертвым, власть над степью делили. Как шершни в улье, все разоряли, племена разные друг с другом стравливали, простые пастухи, все побросав, в чужие земли бежали. Крови и сил стоило ему собрать людей, братьев своих усмирить, степь успокоить. Но люди ему верили, ведь был он старший сын отца от первой жены — старше его братья не от жен родились, а от пленниц — и один на власть право имел. Так говорил он, и губы его дрожали от злобы на братьев.
Недолго он правил мирно. После свободы все племена быть хотят сами себе хозяева, его не признают. Хотя его племя большое, других, меньших, много. До поры они боялись его, но с каждым днем все хуже на него смотрят, разговоры стороной ведут, повиноваться отказываются.
— Был сбор у нас, — говорил Атсур, — куда съехались всех войск, всех племен старшины. И говорили мне так: «Ты молод, царь. Что делаешь ты для нас? Хоть мы все из одного гнезда вышли и еще помним общие корни, силы у нас ныне достаточно, чтобы своими кочевьями жить, самим войны вести и торги с желтолицыми. Ты нам не нужен». Еле успокоил я их, крикунов, призывая вспомнить старые законы, иначе бы к коню меня привязали и по степи протащили.
Так говорил он отцу. Сказали тогда ему старшины: нас много, а золота у нас мало. В соседних землях золото из земли люди руками берут, к ним желтолицые ездить любят, они в шелках ходят, шелком коней укрывают. Мы нищие по сравнению с ними. Если хочешь править нами, возьми нас и веди на те земли. Тогда только примем тебя.
Так говорил Атсур, и глаза его слезно блестели. Не мог он решиться на войну с нами. «Пять лет провел я у ачжунов, они меня вырастили и были ко мне добры, — говорил он старейшинам, называя нас на манер желтолицых. — Если нападу на них, шакалом сам себя посчитаю». Но старшины кричали и хотели разорвать его лошадьми.
Он замолчал и закрыл глаза, словно каждое слово с трудом ему давалось. После так продолжал:
— Я ушел в степь и молился бело-синему, как вы меня приучили. И он сказал за помощью обратиться к тебе. Твои земли священны для меня, как ступлю на них конями, неся на стрелах
Так говорил Атсур. Я не слышала этого, тонким ножом ручку на чаше вырез'aла. И вдруг за спиной прозвучало:
— Знал, что неподалеку тебя найду. — Обернулась: степской царь, улыбаясь, сзади стоял. — Хоть и воин, а все же ты дева: ни одна не ушла бы на охоту, когда гость с отцом о сватовстве разговоры ведет.
Он так смотрел на меня и так улыбался, словно бы мы с ним были заодно. Мне не понравился этот взгляд. Ничего не ответила я, нож в дерево воткнула. Атсур заметил мой жест.
— Пойдем в дом, царевна, не все дары я тебе отдал.
— С меня довольно. Луноликой матери дева многого не имеет.
— Нет, все же пойдем. Я хочу, чтобы ты посмотрела. К слову, передал ли гонец тебе зеркало от меня?
— Да, его получила.
— Оно чистое, как твоя красота. Хочу, чтобы чаще ты в него заглядывала и собой любовалась.
— Не говори таких слов мне, царь. Луноликой матери дева не может их слушать.
— Отчего же? Что с нею случится? Ведь и самой луне поем мы песни, а она не померкла, смущаясь.
На его языке был мед, а слова наши знал он так, будто с ними не расставался. Я же неумело ему отвечала. Все же пошла с ним в дом.
Отец мрачен мне показался, как вошли мы. Огонь в очаге почти догорал, светильников не зажигали, но уже смеркалось, и света мало падало с крыши. Я подкинула дров, стала доставать светильники, но Атсур остановил меня:
— Оставь это дело служанкам, царевна. Сядь на мягкую подушку, позволь тебя порадовать подарком.
Я села. Он развернул передо мною очередной свой сверток — там лежала большая рубаха тонкого шелка с красной оторочкой по рукавам и горлу. Цвет у нее был, как у топленого молока. Желтые за такую рубаху могли просить не одного нашего коня.
— Не смотри, что нет украшений и золотые нити не вплетены в ткань, — сказал Атсур. — Эта рубаха ткалась и шилась в далеких, влажных горах; там женщины смуглы и полны, а нити они берут прямо с дерева. Это нити света луны и солнца, они плетут их в день солнцестояния — только тогда они имеют равную длину и ткань получает такой драгоценный цвет.
— Ты повторяешь красивые сказки желтых купцов, — отвечала я. — Можешь не трудиться: я знаю цену и этой вещи, и этим пышным словам.
Атсур как будто споткнулся и замолчал. Но нашелся, поднося мне вновь те же бусы из нефрита:
— Их холодный свет отгоняет злых духов и продлевает дни жизни, — он сказал.
— Злых духов я сама сумею прогнать и призвать, если надо, — я отвечала. — А про свойство нефрита мне много известно.
— Скажи же: ты принимаешь мои дары?
Я задумалась. В этих вещах не было того смысла, что имелся у серег. Но я думала, прилично ли взять подарки после того, что случилось. Алчности не было во мне, но в тот момент я не знала всего, что Атсур моему отцу рассказал, и решила, что не стоит вновь обижать раз обиженного гостя. Я кивнула и положила на подарки ладонь.