Кадын
Шрифт:
Он снова не смотрел на меня и так, не глядя, еле заметно кивнул.
— Мальчик! — не сдержалась я от обидного слова, но нежданная нежность плеснула в сердце. — Ты слушал в детстве костровые сказки. Луноликой матери дева не станет женой никому, а кто победит ее, убить ее только сможет. Брака нет для таких дев, в одних лишь сказках деву-воительницу берет победитель в жены.
Он посмотрел на меня в изумлении. Он как будто не верил, что это правда. Его глаза были готовы пустить слезы.
— Те, что ты, воин! — Я смутилась и похлопала его по руке. Он не одернул руку. — Не такие бывают обманы.
— Я
— Разве не жив уже старый Зонтала?
— Жив. — Он потупился.
— Так что ж ты поторопился? — Я улыбнулась.
— Я посвятился только вот-вот. А красный порошок купил у желтолицых на прошлом торге. Я отдал очень много! Я знал, что не смогу победить тебя, царь, силой, хотя очень старался и тренировался всегда. Хитростью думал я сделать это.
— Нечестная битва не приносит добра.
— Это неправда. Если желаешь добра, то приносит.
— Кому же ты желал добра, собираясь такое свершить?
— Тебе, царь, — сказал он вдруг. — И себе. Ведь ты… совсем… совсем одинока! А я всем сердцем к тебе… — Но он сам успел зажать себе рот, опомнившись вовремя и не дав вылететь признанию, которое ничего бы не изменило.
Но мне и того хватило. Как будто в мороз меня студеной облили водой — так продрало все тело холодом сперва, а потом нестерпимым жаром вспыхнуло все, и уши загорелись, зарделись, и щеки. Не думала я, что слова любви когда-нибудь еще от мужчины услышу. Да какого мужчины! Я смотрела на этого хрупкого рыжего мальчика и себя ощущала старухой, пусть и крепки были мои мышцы, и целы зубы. Но после войны, став царем, не думала я о себе, как о деве, все будто умерло во мне, состарившись, а как женился Талай, сердце мое глубоко уснуло.
Я не знала, что сказать мне в ответ, но видела ясно: он говорил правду. И для меня чудом показалось тогда: как удалось явиться любви в таком юном, неопытном сердце, которое с детства воспитывали в ненависти ко мне? Но слишком чист, порывист, честен был Алатай. И я такую нежность вдруг к нему ощутила, как к брату, как к одному Санталаю питала.
— Отпусти меня, царь, — вдруг сказал Алатай горько. — Я убью себя. Зачем жить мне, если ты будешь отдельно от меня жить? Видеть тебя на собраниях каждую зиму?
— Те, трясогузка! — улыбнулась я. — Глупая ты трясогузка. Раз уж зовешь меня царем, вот тебе мой приказ: забудь думать о смерти, время твое еще не пришло. Будешь младшим конником в моей линии. Будешь посыльным в чужих станах. У моих воинов много забот, мечтать им времени не хватает. А биться хорошо я сама тебя обучу, жгучий порошок не станет нужен.
Он смотрел на меня нерешительно. А потом поверил, и такая радость, такой порыв вдруг в его глазах засветились, что я думала: кинется мне сейчас на шею, как дитя.
— Мясо будешь есть? — спросила я тогда. — Голодный воин и коня не поборет.
— Да, царь, — кивнул он, довольный и красный от счастья.
— Меня зовут Ал-Аштара, — улыбнулась я.
Мой юный друг, мой добрый, верный воин! Алатай стал радостью последних моих лет. Порывистый, он столько раз смешил и меня, и всех воинов линии. Но он был открытый и честный, его чутье справедливости
После он рассказал мне, когда осмелел, что я была для него такой же девой из сказки, прекрасной, недоступной, справедливой, сильной и доброй. Еще с детства он стал мечтать, что будет верным мне воином, а после рассказал ему кто-то, что, победив, можно взять воина-деву в жены, и более ни о чем не мечтал он так сильно, как об этом дне.
Мне и смешно, и лестно было это чувство юного воина. Он поселился в нашем стане и все дни был со мною, и я рада даже была, что жив еще дряхлый Зонтала, что не надо уезжать Алатаю в свой стан, управлять своим родом, что жену ему брать в дом не надо. <…>
Праздник весны в том году был в урочище сизых камней, эта земля рода кузнецов, там и правда большие сизые стоят камни, будто кто-то накидал их с неба. А недалеко, чуть выше в горах находилась поляна, на которой Чу свои насыпи оставили. Но тогда я не знала о том.
Как закончился праздник, у меня были дела в роде кузнецов, в их стан я приехала и несколько дней там жила со своими верными воинами. О лэмо помнила, но дела не пускали поехать в стан к торговцам, послушать, где гудят медные трубы. Наконец, как закончили все, выехали и не к дому поскакали, а в станы рода Зонталы. Торопясь, поспешили мы короткой дорогой — по горам, выше праздничной поляны и дальше, тайгой по хребту. Так можно было полдня сберечь, лишь одну ночь ночуя в пути.
Мы гнали до темноты и остановились на ночь возле реки. Пустили коней на первую зелень, а сами стали жечь костер, мясо вяленое и твердый сыр греть. Совсем собралась ночь, мои воины спать укладывались, кинув потники, а мне не спалось. Луна близка была к своей полноте, и от этого, как всегда, и сладко, и тревожно мне становилось и боль в голову вернулась.
Мой ээ неожиданно у самой воды появился. Все годы, как стала я царствовать, общаться с ним нечасто мне доводилось. Но если являлся он сам, непременно слушала его. Потому, лишь завидев его, я поднялась и пошла за ним следом.
Мы шли быстро, но осторожно. Он парил, земли не касаясь, я же следила, куда в темноте ступаю. И вот, пройдя лесом, удалившись от ночлега настолько, что не стало слышно шума реки, мы вдруг замерли в кустах, и мой царь приказал слушать. Я прислушалась — будто бы землю копали, такой шел звук. Тогда осторожно я развела перед собой ветки.
Я была на поляне с тремя насыпями Чу. Пятеро лэмо суетились, оттаскивая землю от одной из них, недавно, по всей видимости, заново сложенной. Рядом с камнями, на краю насыпи, была яма, глубокая настолько, что человека на дне не было видно, лишь землю поднимали снизу и оттаскивали. Тумана не было на поляне, ни теней, ни самих Чу. Это меня удивило.