Кафе «Ностальгия»
Шрифт:
Звонит телефон, на третий зуммер включается автоответчик. Марсела, сегодня утром ты сбежала с температурой под сорок. Пожалуйста, не заставляй меня нервничать, скажи, как ты себя чувствуешь… Мне уже лучше, дорогая Шарлин, не волнуйся, я купила лекарства, хочу побыть одна, знаю, что тебе не нравится, но мне это необходимо, вру я. Обещаю, завтра я буду в порядке и приглашу тебя потанцевать гуагуанко в «Ла-Хава». Нет, я не хочу, чтобы ты звонила Салли или кому-то еще. Целую. Чао. Только я закончила говорить с Шарлин, как снова звонок, телефон прямо не смолкает в этом доме. Привет, это Оскар. Я звоню из Мехико. Ты здесь или нет? Я отвечаю: здесь. У тебя слабый голос Я не очень хорошо себя чувствую, но ничего страшного. Я звоню, чтобы предупредить, что сдал билет и не смогу приехать повидаться с тобой, мне тут подкинули неплохую работенку – курировать одну выставку, которую будут возить по всей Латинской Америке и Соединенным Штатам, а, возможно, в будущем соду ее довезут и до Европы. Как видишь, мне никуда нельзя уезжать, если я возьму отпуск, то упущу свой шанс – надо же, и это говорю я, тот, кто строил такие чудесные планы посидеть с тобой в бистро и поболтать о Хулиане дель Касале, [242] Хуане Борреро [243] или о паре ботинок, которые я давно мечтаю купить в обувном магазине «Балли»! Не подумай
242
Хулиан дель Касаль(1863–1893) – кубинский поэт, публицист, переводчик Бодлера.
243
Хуана Борреро(1878–1896) – кубинская поэтесса, художница.
244
Гандикап– здесь: недостаток, от англ.handycap – помеха.
Мне не удается уснуть, я встаю, беру со стола пачку нераспечатанных писем. Аккуратно вскрываю конверты, один за другим, перед глазами скачут каллиграфические каракули моих друзей. Первое письмо от Хосе Игнасио. Знаешь, Map, ты должна простить меня за все мои глупости, я хочу, чтобы ты знала: я никогда не преставал думать о тебе. Жаль, что я слишком поздно узнал, что нравился тебе, мы были бы завидной парой. Народ угорал от наших шуточек. Но, Map, «время уходит и мы понемногу стареем», как поется в песне у Пабло. [245] Я женат, у меня двое мальчишек, я ежедневно бьюсь, чтобы им было что есть, чтобы они ни в чем не испытывали недостатка. Я не собираюсь рассказывать тебе о наших бедах, не хочу расстраивать тебя. Немного нас здесь осталось, но мы очень часто вспоминаем тебя. Кармен Лауренсио снова вышла замуж, за одного магната, у нее два отпрыска от первого брака и один от этого; мы по-прежнему общаемся с ней. Мало что могу рассказать о себе. Продолжаю ездить с туристами на автобусе, болтаю без умолку на английском, но здесь на каждом углу висит табличка, которая напоминает нам, что в этой стране живем мы, настоящие кубинцы. Не забуду, как меня арестовали на Кафедральной площади за то, что я говорил на вражьем наречии. Полицейский был из восточных районов, как, впрочем, и все они. Он никогда в жизни не видел иностранной делегации, не говоря уже о гиде-переводчике; всю жизнь прожил в шалаше, а тут город, церковь и прочее. Такова жизнь. Если сможешь, пришли мне аэрозоль от астмы, мои мальчики хронически больны… Голос Хосе Игнасио, каким он был? Наверно, он гнусавил, ведь таким голосом приправлять шутки самое то; да, у него был голос паяца.
245
Пабло Миланес(р. 1943) – композитор и певец, культовая фигура современной кубинской музыкальной культуры.
Письмо от Даниэлы было полно не связанных между собой фраз. Мне никак не привыкнуть. Родители впали в немилость, они уже не работают послами. Я выросла, теперь взрослая и потому должна слиться с этим обществом, или жлобчеством. Так как в итоге я ни на кого не выучилась – подумать только, топтаться возле самых первых университетов планеты и ни на кого не выучиться, даже на машинистку, – то решила заняться продажей табака, познакомилась с одним парнем в Партагасе, там, где работал твой отец. У меня не тот возраст, чтобы подаваться в валютные проститутки, конкуренция здесь ужасная; если ты видишь одиннадцати– и двенадцатилетних девочек, у которых и грудь-то едва выпирает, то вот тебе и центральный номер туризмо педерасто. Не смейся, плакать от этого хочется. Частенько вижу твою старинную школьную подругу – Мину, я знаю, что она дочь проститутки, но от нее я получаю новости о Монги. Ты столько мне о нем рассказывала, что я прямо сгораю от любопытства: хочу познакомиться с ним лично. Он все еще за решеткой, и, хотя поливает на чем свет стоит «План трудового перевоспитания», есть надежда, что его скоро освободят, так как за это уже больше не сажают – владение валютой перестало преследоваться законом; конечно, он подделал банкноты, и что там ни говори, а хранение и подделка – это совсем разные вещи. А после того, как народ бросился в море в девяносто четвертом, надо быть сумасшедшим, чтобы повторить эту попытку. Кабальеро, подумать только, со времени массового бегства на плотах прошли уже годы! Здесь никто не вспоминает, к чему ворошить прошлое, жизнь весьма суровая штука, и если следует куда-то бросаться, то не в море, а на поля с черной фасолью. Последние новости: крестьян, которых нужда заставила переехать в столицу, выселяют обратно; представь себе, появились надписи: «Когда уйдешь Ты, тогда уйду и я», «Я уйду, но Ты сядешь за баранку автобуса». Расшифровывать тебе этого «Ты» с большой буквы? Ты – это тот, кто у руля власти. Йокандра более или менее держится, говорит, что работает в каком-то призрачном журнале. Она не хочет тебе писать, потому что у нее, как обычно, депрессия. Мы остаемся одинокими, незамужними и без всяких супружеских обязательств, мужиков все меньше: кто уехал из страны, а кто зарабатывает своим членом. Нас раздавит колесом истории. Когда был последний ливень, обращаю внимание – ливень, а не циклон, – обрушилось порядка двадцати зданий между Старой Гаваной и Центральной. И вот что я тебе еще хочу сказать: у меня аллергия на зеленые, которые ходят здесь, потому что кругом нищета. Напиши мне о своих путешествиях, ведь я тоскую по тем временам, когда ездила по свету как дочь посла, но только поэтому; думаю, мне все-таки нужно было где-то осесть, похоже, я выбрала для этого худшее место в мире, но ты же не выбираешь, где тебе родиться. «Кто виноват, что родилась я кубинкой?» – как поет Альбита, сама понимаешь, она тоже запрещена. Если сможешь, пришли мне французские книги и пару недорогих сандалий, а то на мне все еще те самые туфли, в которых я ходила по Парижу в восемьдесят седьмом, на них уже места живого нет. Целую. От Йокандры тоже поцелуи. Подпись Даниэлы, убористая, без нажима, бледными штрихами. Хватит, надо взять письмо не с острова. Ведь если продолжать в том же духе, – я закончу где-нибудь в санатории, каком-нибудь типа того, что из «Волшебной горы». [246]
246
Туберкулезный санаторий, место действия в романе Томаса Манна.
Сильвия прислала короткое послание на новогодней открытке. Желает здоровья, денег, любви и напоследок
Я устала, болезнь взяла свое. Сплю минут пятнадцать, просыпаюсь, на зубах скрипит песок, как будто наглоталась ракушек, горло обложено. Иду в ванную с желанием принять душ и замечаю, что пропорции комнаты искажены, пространство искривлено, наверно, теперь оно воспринимается мной под каким-то другим углом зрения. Встав под душ, открываю кран, и холодная вода покрывает пупырышками мою кожу, я даже могу видеть исходящие от нее испарения, как это бывает, когда капли дождя падают на раскаленный асфальт на улице Карлоса Третьего. Шампунь промывает волосы. Посиневшие и дрожащие ноги едва держат меня. Я тру свое тело антицеллюлитной губкой, как будто разглаживаю брюки, и кожа становится гладкой и красной, напираю губкой на ребра и бедра, освобождаясь от коросты воспоминаний, которые хранит мое тело. Быстро одеваюсь и, уже приведя себя в порядок, записываюсь по телефону на срочный прием к врачу.
В доме номер пять по улице Сент-Антуан доктор Джинсон говорит, что я правильно сделала, что пришла к нему – у меня весьма сложный случай ангины; он выписывает антибиотики, сосательные таблетки и аэрозоль для ингаляций. Хорошо самой, когда болеешь, заботиться о себе, приятно осознавать, что все зависит от тебя и, стоит только захотеть, можно отдаться в руки судьбы, и ни от чего не зависеть, кроме как от собственного волеизъявления. Меня шатает, но на обратном пути мне становится немного лучше. Я покупаю лекарства в ближайшей аптеке на улице Пти-Мюск. По дороге домой встречаю Пачи. Он говорит мне, что выгляжу я просто ужасно. Ты привилась от гепатита? Разумеется, нет. А чего ждешь? Слушай, несколько раз звонил Самуэль, все, кажется, идет к тому, что он скоро приедет. Все время спрашивает про тебя. Я не могу скрыть улыбку. Есть новости от Сесара? – спрашиваю я, лишь бы сменить тему. Он в Сан-Доминго. Может, мне побыть с тобой, пока ты не выздоровеешь? У меня дела в колумбийском посольстве, но это займет пять минут, не больше, а потом я вернусь и посижу с тобой. Со мной останется Шарлин, вру я – не хочу, чтобы кто-то был рядом. Не могу поверить, будто Самуэль сказал, что приедет. Черт, да клянусь мамочкой, зачем мне врать. Он не смог с тобой связаться, говорит, что либо у тебя телефон занят, либо никто не берет трубку. Ладно, вот мы и дошли.
Я провожу пять дней в постели – и не бодрствую, и не сплю, – пью молоко и ем супчик «кэмпбелл» из цыпленка, который покупает мне Пачи в магазине «Благодарение». На шестой день оживаю, оправившись как бойцовый петух от каждодневных ударов судьбы. Я приглашаю Шарлин в театр «Шателе», там танцует Пина Бауш; [247] после представления мы заходим в кафе-бар на площади Бур-Тибур, – он открыт круглосуточно. Шарлин заказывает кир, а я – охлажденное белое вино. Шарлин сегодня как никогда красива, я ей это говорю, и она краснеет. Не выходи за рамки приличий, а то получишь по заслугам, подумала я, она хоть всегда и была очень вежливой, но дай ей только палец, – всю руку откусит.
247
Пина Бауш(р. 1940) – немецкая балерина, хореограф танца-модерн.
За соседним столиком осыпала друг друга поцелуйчиками пара, ему за пятьдесят, но еще весьма свеж, с бычьими глазами, он их закатывает каждый раз, как она начинает приглаживать волосики на его руке, видно, что он прямо-таки сгорает от желания обладать этой женщиной. Судя по всему, любовью они еще не занимались: он млеет от восторга, у нее под блузкой зеленого шелка набухли соски. Вероятно, еще один адюльтер. Женщине лет сорок пять, волосы медно-каштанового оттенка, для макияжа она использует все самое качественное, но меня удивляет, что загар у нее искусственный, как сейчас модно, морковно-оранжево-стыдливый; еще на ней черная узкая юбка с ремнем «Москино», ногти накладные, это заметно по тому, с какой чрезвычайной осторожностью она покусывает их, у нее притворный тик – лишь бы создать впечатление неуверенности, однако ничего неуверенного в ее поведении нет. Она давно решила переспать со своим спутником, но пока не сделала этого, она не спешит, желая окончательно его завести, насладиться в полной мере любовной прелюдией.
– Перестань на них пялиться. Они уже заметили, – встревает Шарлин. – Тебе нужно съездить в Нью-Йорк, сменить на время обстановку или переехать туда совсем. Ты должна быть вместе со своими друзьями.
– Не все живут в Нью-Йорке.
– Там мистер Салливан, Лусио, Андро, Самуэль…
– Андро в Майами.
– Верно. И почему они все не уедут в Майами?
– Ты с ума сошла. У каждого своя жизнь.
– Сдается мне, что это не та жизнь, которую вы хотели бы иметь.
– Сами знаем.
– Не будь циничной, – она допивает бокал и заказывает еще одну порцию кира.
– Попытаюсь. А твои друзья детства, где они?
– Здесь, – она касается указательным пальцем виска. – Никогда я их больше не видела, а вот вы, кубинцы, исключительный случай, вы слишком зависите от семьи, от матери, от своих старых друзей. Вам нужно учиться принимать и других людей тоже, расширять круг общения, никто не рождается вместе с кем-то, одни друзья исчезают, другие появляются. С момента нашего знакомства ты упоминаешь одни и те же имена. Но здесь тебя, правда, переплюнул Самуэль – его телефонные счета просто потрясали. Ваши мозги трансформировались в карты полушарий. Ты рассказываешь о том, кто живет где-то в Аргентине, или о том, кто в Эквадоре, Майами и так далее. Как если бы весь мир: был кварталом Гаваны. Это ненормально. Ты впадешь в кому.