Кафе «Ностальгия»

Вальдес Зое

– Самуэль, кажется, скоро приедет, – машинально бормочу я, прополаскивая рот первым глотком вина из нового бокала.

– Вот это новость! – восклицает она с интонацией в стиле Алехо Карпентьера; она искренне рада. – Когда?

– Не знаю, с ним говорил Пачи.

– Он наверняка позвонит тебе перед вылетом, – заверяет меня подруга, хлопая ресницами.

И меня охватывает еще одно беспокойство: он позвонит, а меня не будет дома, а вдруг не сработает автоответчик, и он подумает, что я не захотела подойти к телефону. А если он неожиданно явится и не застанет меня? Нет, он не пойдет ко мне. Он остановится у кого-нибудь из друзей или в гостинице. Предпочтет не видеть меня. Конечно же я должна была ответить на его послание, пришедшее несколько дней назад, в котором он говорил, что у него есть новости о Монги.

– Шарлин, извини, мне нужно домой.

Я расплачиваюсь. Дважды целую в щеку подругу, и она смущается. Но несильно, она знает, что меня теперь ничто не остановит.

Грустно видеть погашенные огни торговых рядов на тротуаре у «Базар-де-л'Отель-де-Виль», шумных днем и пустынных по вечерам. Меня охватывает страх – ни за что не хотелось бы мне снова оказаться в торговой палатке. Роковая ночь, как все ночи в фильмах ужасов, потому что идет дождь, а я не захватила плаща из черного блестящего полиэфирного волокна. Однако всходит королева – полная луна и освещает мне путь. Однажды, когда я была маленькой, мне привиделось во сне, что я превратилась в стрелу и улетела на луну. В документальном фильме, который шел в кинотеатре «Пайрет» я увидела, как американцы высадились на Луне я была тогда очень маленькой, но меня это потрясло, так же как и мою бабушку, она заплакала, потому что в детстве она тоже во сне превращалась в стрелу и летела к луне. То же самое было с ее бабушкой и с ее прабабушкой. Бабушка предсказала:

однажды луна появится у тебя в животе, вот здесь, и она положила руку чуть выше пупка. Много лет спустя я снова увидела этот кадр по телевизору в документальном фильме про космические корабли и ракеты; тогда я читала Федерико Гарсиа Лорку, и я заревела, потому что по луне поэта кто-то прошелся, но я знала, что было куда больше пользы в посещении луны Лоркой, чем космонавтами. Лорка, как никто другой, знал каждую песчинку на луне. Я несусь по улице Риволи, говорят, что где-то здесь жил Марти, луна дышит в ритм ударам моего сердца. Странно, что во время дождя в небе висит такая огромная луна, поэтический шар, который, кажется, вот-вот лопнет. Мои груди тоже. С недавних пор во время месячных они стали ужасно болеть, а с такой болью бежать нелегко: груди трясутся и от этого болят еще больше. Какой-то нищий обращается ко мне: сеньорита, пожалуйста, подайте монету в десять франков. Я тороплюсь, сеньор, мой друг, мой любовник, нет, простите, он мне не любовник, или любовник, нам не хватало сделать только самого главного, у нас чистые отношения, словом, тот человек, в которого я влюблена, может мне позвонить, и я боюсь, что он не застанет меня дома. Ничего, подождет, сеньорита. Я не сеньорита. Ну, сеньора. Ах ты, черт, у меня нет монеты в десять франков, вот две по пять, возьмите, это тоже деньги. Спасибо. Этому парню просто повезло, что такая щедрая женщина, как вы, любит его и беспокоится о нем. Я едва не поскальзываюсь насобачьем дерьме. Здесь собаки гадят как лошади, потому что кормят их как на убой; цвет какашек терракотовый или желтоватый, как у свечек, дело в том, что собаки здесь жрут овощи, мясной фарш, а на десерт им дают мороженое «Хааген Дас». Шикарно живет эта собачья гвардия. Не терплю собак, они только и делают, что засирают этот чертов город. А попробуй только ребенку где-нибудь в уголке снять штаны, тут же набегут борцы за чистоту и, вылупив глаза, будут орать до посинения, что голову тебе оторвут. Здесь больше ценят собак, и это вгоняет меня в тоску. Ну и народец, гляньте на продавщиц в «Монопри», перед ними клиент, а у них на лицах такое недовольство: рожи красные, глаза наглые, слюна брызжет тебе на блузку. Есть одна китаянка в «Монопри», чей торговый прилавок прямо напротив отеля «Салли», так она вместо того, чтобы отвечать, лает. Я бегу и задыхаюсь, наверно, потому, что выкуриваю по полторы пачки в день; я угодила обеими ногами в лужу, может, оно и к лучшему, с подошв смоется собачье дерьмо. Самуэль, позвонил ли он? Я уверена: позвонил, меня не было, и он послал меня к черту. Нет, не звонил. И, если он не позвонит, – я снова примусь за Пруста, никуда мне от него не деться. Ах, иногда я все же люблю эти улицы! А ведь это не мои улицы. Я иностранка, говорю по-французски с акцентом, бывает, я говорю чище, а порой мне все надоедает, и я посылаю их по матушке по-кубински, а они смеются, да они только тогда и смеются, когда их посылают в жопу – их это просто очаровывает. Пачи как-то сказал: что так ты никого здесь не заденешь, что бы ты ни говорила, твои слова тут никому не режут слух, и он прав. Ты повышаешь на них голос, выходишь из себя, чуть ли не бьешься в истерике, а им хоть бы хны, провались они все сквозь землю, заразы. Я почти добираюсь до дома, в ресторане «Ле-Ботрельи» чертов праздник, отмечают двадцать лет со дня смерти Джима Моррисона, по всей планете молодежь вываливает на улицы, чтобы напиться и обдолбиться в честь принца дверей – «The Doors», – дверей в другие миры, созданные галлюциногенами. Я проношусь мимо, не хочу никакого веселья, а по тому, что я вижу внутри, понятно: там уже пошло-поехало, и, несомненно, все окончится тем, что налетят молодцы из службы безопасности и разгонят сборище. Я нажимаю на кнопки кодового замка – семь, три, ноль, пять, восемь, – бегу по лестнице, перескакивая через две ступеньки.

На автоответчике посланий нет, нет и факсов, я плюхаюсь на софу, чуть ли не выплевывая наружу свои легкие. Мне бы заснуть и увидеть во сне, что я в Нью-Йорке, вижу через замочную скважину Самуэля, собирающего чемодан. Он купил мне несколько открыток в «Галерее Мэри Бун», сейчас заворачивает подарок от мистера Салливана – старый советский фотоаппарат, такие продавали раньше на Кубе на одежный талон за тридцать пять песо, называется он «Любитель». Я не знаю, где Салли смог раздобыть эту модель, может быть, приобрел в Гаване, но уже тогда найти ее было все равно что отыскать иголку в стоге сена, таких фотоаппаратов осталось совсем мало, хотя Игорь писал, что их еще продавали в Тринидаде, [248] да и там их остались крохи. Возможно, он заказал его Мине, Ньевес, Саулю или самому Игорю… Лусио и Андро помогают Самуэлю собраться. Андро просит не забыть по приезде передать мне компакт-диск «Лас Д'Аиды», [249] он проникновенно напевает фрагмент «Пророчества» – одной из песен этого альбома:

248

Тринидад– город на Кубе.

249

«Лас Д'Аида» – кубинский джазовый квартет.

Твое мертвое сердце не бьется, Мое ему нужно тепло. С хладных губ слово вялое льется, Вопрошая – ну где сейчас ты? Ты услышишь далекое эхо Песни этой, что будет всегда Для тебя перелистывать вехи: То были всего лишь мечты.

Лусио от себя прибавляет старую карту Гаваны, он расстается с ней со слезами на глазах. Это для Марселы, я знаю, это лучший подарок, который я могу ей сделать. Нет, Лусио, оставь себе это сокровище. Вдруг в квартире Самуэля на Манхэттене появляется Сильвия, и ты здесь, подарок из Кито, пончо на зиму, то есть на весь год. Входит Ана с ребенком, сидящим в сумке «кенгуру». Уверена, ей понравится эта музыкальная коробочка, Марсела обожает маленькие штучки. Но слышите? Мелодия Лекуоны, я нашла это чудо в антикварном магазине, не правда ли милая вещица? Входит Сауль. Как добрался сюда Сауль из Аламара? Он привез партитуры Хоакина Нин, [250] отца Анаис и Хоакина Нин Кульмелл, чтобы присовокупить их к остальным подаркам. Игорь приносит дольки гуаявы и сыр-крем. Монги и Мина – пластинку Пакито Д'Риверы, [251] добытую непонятно где. Лули – бутылку рома «Баккарди». Эмма просит Самуэля взять корзинку, в ней дремлет кошка по имени Сисси, Рэнди нарисовал замечательную картинку про наше детство, Пачи написал огромное полотно с бронзовым лицом Дианы-охотницы [252] в образе Йемайи, Сесар в свою очередь нарисовал пейзаж, в котором органично переплетаются архитектура и природа; в конце концов они поднимают бокалы за здоровье жительницы… Самуэль уверен, что я с ума сойду от радости при виде этих подарков. И вдруг мои друзья больше не в квартире Самуэля на Манхэттене, а на террасе дома Андро в Ведадо: цветет пискуала, ломится от ягод платисерия, в полной красе непомерных размеров орхидеи, сочатся росой папоротники, розовый куст гнется под тяжестью бутонов, вьюнок оплетает перила, – спасая от солнца, аллея, разрастаясь, понемногу захватывает террасу. Нет больше работников, спиливающих ветви. Они развлекаются тем, что строят носы друг другу зеленоватыми венчиками розы-гибискус. Ради этого стоит поставить хорошую музыку, взывает Монги и ставит пластинку на старый проигрыватель; когда игла опускается на виниловый long play, [253] раздается ужасный скрип. Образ рассеивается. Меня будит телефонный звонок. Жду ли я, что зазвучит по автоответчику мой голос? Здравствуйте, оставьте, пожалуйста, ваше сообщение или факс. Спасибо.

250

Хоакин Нин(1879–1949) – композитор, пианист и музыковед, по происхождению испанец.

251

Пакито Д'Ривера(р. 1948) – латиноамериканский джазовый кларнетист и саксофонист.

252

Диана

Охотница– в римской мифологии богиня Луны, охоты, покровительница рожениц.

253

Долгоиграющая пластинка (англ.).

Привет, Map, это я. Самуэль. Я бросаюсь к трубке с такой скоростью, будто опаздываю на поезд. Да, привет, как ты? Умираю, хочу тебя видеть. У меня новости о Монги и Мине, прежде всего о Мине, расскажу при встрече. Сегодня вечером вылетаю в Париж. Ты приедешь только на время или насовсем? Сам не знаю. Ты мне потом скажешь. Я? Что я должна понять? Зависит от тебя, потом увидишь. Что делала сегодня? Опять, наверно, читала своего Марселя или смотрела по телевизору «Qu'est-ce qu'elle dit, Zazie?» [254] и бочками пила кока-колу лайт. Не угадал. Я видела сон с вами. С кем с нами? Со всеми-всеми друзьями. Я тебе потом расскажу его, черт, поторопись, я тоже сгораю от нетерпения обнять тебя. Худышка, как здорово, что ты мне это говоришь! Я не худышка, я толстушка. Я сильно нервничал, потому что совсем не знал, как ты меня примешь. А я тебя страшно ругала, Самуэль. Пока тебя не было, я снова вернулась назад в прошлое, в наше прошлое, которое было там, на Кубе, и это изгнание, такое проклятущее, – я представила возвращение. Но ты думала обо мне в рамках обычной своей ностальгии или как-то по-особому? Я говорю, имея в виду одно известное воссоединение – помнишь? – «в рамках этого воссоединения, компаньерос»… Сможем ли мы любить друг друга? Приезжай скорее и не скучай. Как так, не скучай? Неужели мы уже вот-вот начнем этот торжественный акт? Перестань дурачиться, я серьезно. Я тоже. Жду. До завтра, любовь моя.

254

«Что она сказала, Зази?» (фр.)– французский телесериал.

Тут же я набрала номер Шарлин. Ответа нет. Ответь же, Шарлин, ну пожалуйста. Алло? Как хорошо, что ты дома! Я только что вошла, ходила на распродажу по скидкам в универмаг «Прентам». Что случилось? Слышу, ты возбуждена. Наконец-то позвонил Самуэль, завтра он приезжает. Я же тебе говорила, что он позвонит, превосходный мальчик, какое утешение, он нисколько меня не разочаровал. Послушай, завтра я оставлю тебе дома вина, что-нибудь еще нужно? Не беспокойся, дорогая. Я могу купить черной фасоли, а ты посвятишь себя чему-нибудь более серьезному, поразмыслишь о будущем, то есть я хочу сказать, не будь злюкой. Не знаю, черная фасоль у меня есть, я купила ее недавно, не волнуйся. Как знаешь, золотко.

Уф! По этому случаю стоит сделать пару глотков рома. Сначала я разливаю по углам кухни лужицы мертвецам, чтобы они потом не говорили, что я забыла их, чтобы не сердились на меня, я всегда помню о вас: Хорхе, отец Самуэля, Грусть-Тоска, хотя ее я знала только по дневнику Самуэля, кажется, он ее придумал – две смерти, связанные у меня с ним.

Папито, я вижу его на пляже Гуанабо, прямой черный локон, падающий ему на глаза, он убирал его рукой или встряхивал головой, или попросту сдувал; хоть он и не отличался обильной растительностью на лице, ему нравилось носить жиденькие усики, глаза у него были чернее земли, почти как у Самуэля, но без золотого зернышка в центре; он играл с нами, девчонками, в волейбол, пользовался случаем и терся сзади своим проворным стручком, запрятанным внутри плавок, шутить у него никогда не получалось, но он старался, и мы притворялись, что нас прямо распирает от смеха, он метил в женихи стольким девчонкам, но был робкого десятка – даже за собственной бабушкой не решился бы ухаживать. Как-то он ехал автобусом, возвращаясь в Гавану с пляжа Гуанабо, и один здоровенный негр залепил ему пощечину, а Папито спокойно, потирая челюсть, ответил ему: я не убиваю тебя, старик, потому что не хочу, чтобы говорили, что я расист. Из-за этого Вивиана разругалась с ним, только из-за того, что Папито при нас струсил, и она в расстроенных чувствах набросилась на него; собирай пожитки, Папи, такого мне даром не надо, ты упустил свой шанс, не понимаю, как ты не врезал по этому черномазому рылу. Конечно, Вивиане подавай других, более задиристых, тех, у кого зубы золотые да на мизинцах ногти величиной с лезвие ножа, тех, кто вытирает пот накрахмаленными платочками и не отрыгивает при всех, но прикрывает зубы, тоже золотые, той же самой тряпкой, полной соплей, сопливчиком то есть. Папито, за тебя, настоящий ты мой человек, мой товарищ, я люблю тебя, хотя тебя уже нет, тебя пожирают червяки, кусочек за кусочком. Я пью за тебя, собрат, чтобы в новой жизни ты порхал бабочкой над Гуанабо посреди Дель Норте, ты говорил, что женщины у нас все измотанные и выжатые как лимон, а мужчины только и знают, что изрыгают проклятья и поливают всех и вся. Нет, ты никогда не выходил из себя, ты даже если и матерился, то продолжалось это ровно пять секунд, а потом ты сразу же все забывал. Ты хотел стать инженером, эта профессия была для тебя, говорил ты. Так оно и исполнилось, это твое желание.

Еще один мой мертвец – бабалоче из Реглы я так и не узнала его имени, потому что встретилась с ним, когда его уже не было среди живых, возьми, отец, и за тебя глоточек рома, не сердись слишком на меня. Потом я увидела и других умерших, но никто не заговорил со мной, никого из них я не знала при жизни, впрочем, как и этого, из Реглы. Сначала мне является свет, голубой свет, потом я чувствую аромат духов, которыми любят прыскаться мертвецы, а вскоре слышу их сопение, чувствую дыхание и различаю слова, и в тот же миг они начинают пощипывать и царапать меня. Одна такая мертвая никак не могла расстаться с моей шеей; она вцепилась в мой затылок, даже булавки в ход пустила, так старалась; из желудка подымается горькая отрыжка, там словно десяток пауков соткали паутину. Мертвецы противны на вкус, они сильно горчат, хотя есть и отдельные особи, которые ловчат и обманывают, намазывая себя толстым слоем мармелада или пчелиного меда. Еще одна лужица рома для всех вас. Андро однажды сказал, что к сорока годам рядом с нами начнут умирать любимые существа. Он ненамного ошибся.

Я встаю рано, около восьми, выскакиваю на улицу, сажусь в метро на станции «Салли-Морлан», доезжаю до «Понт-Нёф», поднимаюсь наверх, возвращаюсь на несколько кварталов назад, в сторону бульвара Сен-Мишель; я хочу купить платье, что-нибудь модное, хотя моя мода всегда одна и та же: длинная юбка неизменных тонов и удобные туфли. В кафе «Клюни» выпиваю две чашечки крепкого кофе, подсветленного несколькими каплями молока, съедаю круассан, обильно смазанный маслом. Едва открываются магазины, тут же устремляюсь в них. Пробежав по «Наф-Наф», «Кёте-а-Кёте», «Этам» и по другим, я в конце концов выбрала кое-что на свой вкус: приталенное платье в бело-синий цветочек, жакет небесных тонов и черные, очень легкие туфельки. Я вся цвету от счастья, и люди замечают это, а я и не скрываю своей радости, иду так, словно в прошлую субботу выиграла миллион в лотерею. На углу, напротив кафе, там, где пересекаются бульвары Сен-Мишель и Сен-Жермен, африканец расстелил на земле лоскутную скатерть и продает авокадо, уже наполовину почерневшие, но это не важно, я покупаю три штуки, Самуэлю нравится салат из авокадо с большим количеством нарезанного колечками лука. Не пойти ли мне в кино и не посмотреть ли какой-нибудь фильм, шедший на фестивале в Каннах? Но ходить в кино днем – только голова разболится, к тому же, едва выходишь из кинотеатра на солнечный свет, фильм мгновенно исчезает – словно засвечивается кинопленка, – а вместе с ним и впечатление от увиденного. У меня астигматизм. Словом, я решаю сходить в музей Клюни, в средневековые термы, я была там раньше, но сегодня меня тянет туда, где темно.

Как только я переступаю порог музея, запах сильно изношенного и пыльного ковра переносит меня в атмосферу древнего готического замка, золотая, грубой отделки корона заставляет представить тот череп, который она венчала в копне золотисто-каштановых волос. Здесь находится бессчетное количество колец с золотым плетением – приданое для младенцев – настоящие произведения искусства золотых дел мастеров. Высеченные из камня кресты и чеканные распятия. Длинные и толстые цепи, висящие на гордой, а порой и израненной груди, открытые раны, похожие на бутоны роз, запекшаяся на клинках шпаг кровь. Меня не привлекают религиозные образы, символы самопожертвований, застывшие на губах стоны, раны на груди, из которых кровью сочится история, чресла с гноящимися язвами, закатанные глаза, смотрящие на мрамор банкетного зала. А вот и другие глаза – глаза дам, обреченных блюсти обет вечной верности своим воинам, из этих глаз катятся слезы ужаса, слезы прелюбодеяния. Одни из них, облаченные в источающие ароматы парики, непокорны, вряд ли что для них значит подобный обет, они готовы даже на убийство, полуоткрытые декольте из-за золотого шитья и драгоценных камней тяжелее, чем крышка граба. На лицах других дам светится изредка порочная улыбка, прикрытая маской благообразия. Ах, эти печаль и неизменная ловкость средневековых красавиц! Огромные кубки, из которых пили супружеские пары в первую брачную ночь, ночь диких гусей. Охотничьи рога из слоновой кости, уже изъеденные временем, но приложи ухо, и услышишь зов их владельца, воинственный клич, мечущийся в лесах, летящий от слуги к косуле, от раба к оленю, от оленя к птице, от птицы к дереву, от дерева к фее, от феи к горе, а от горы уносящийся в эхо. Эхо грозной славы предков человека.