Как быть двумя
Шрифт:
Дальше показали стену с надписью краской из баллончика: PLUTOT LA VIE. [36]
Знаешь, вдруг сказал отец за ее спиной, ты ведь скоро меня покинешь, правда?
Джордж даже не оглянулась.
Ты что, купил мне билет на Луну? спросила она.
Молчание. Только французы переговариваются между собой — много лет назад. Она все-таки оглянулась. Лицо у отца было серьезным. Ни слез в глазах, ни сентиментального выражения. Он и пьяным не выглядел, хотя в гостиной пахло так, что он не мог не быть пьяным.
36
Уж
Такова природа вещей, сказал отец. Твоей матери по-своему повезло. Она никогда не утратит тебя. Или Генри.
Папа, сказала Джордж. Я никуда не уезжаю. Мне всего шестнадцать.
Отец опустил глаза. Казалось, он вот-вот расплачется.
Может, когда-нибудь наступит день, подумала Джордж, когда я начну прислушиваться к тому, что говорит мой отец. А сейчас как я могу его слушать? Он же мой отец.
Подумав так, она почувствовала себя плохим человеком. Поэтому отчасти сдалась.
Ну да, конечно, и, папа, сказала она, у меня крыша протекает.
Что у тебя? спросил отец.
Он выпрямился.
Крыша протекает, повторила она. И, наверно, давно уже. Это там, за постерами и всякой всячиной, поэтому я не сразу заметила. Только сегодня…
Отец вскочил на ноги.
Потом она услышала, как он торопливо поднимается наверх, прыгая через ступеньку.
Джордж перестала смотреть интересно-нудный французский фильм и открыла ноутбук. Набрала в поисковике «итальянские кинорежиссеры». Кликнула «Изображения».
Среди прочих нашлась фотография человека, чье лицо невозможно было рассмотреть в сумраке, а на груди у него висела какая-то подсвеченная картина. Нет, не картина. Кто-то проецировал кинокадр прямо на этого человека, использовал его в качестве экрана.
Джордж пошла по ссылке. Там говорилось о режиссере, который сидел в одной из итальянских художественных галерей, а другой художник демонстрировал его же фильмы — от начала и до конца — на груди режиссера.
Еще там было написано, что вскоре после этой художественной акции режиссера нашли мертвым на берегу моря.
Пересказывались слухи про парня-проститутку по вызову, про убийство из ревности, заказное убийство, заговор, мафию, Ватикан.
Нашлось еще фото: какие-то люди запускают фейерверки на том месте, где было найдено тело.
Было слышно, как отец топает наверху.
А если представить, что кто-то демонстрирует фильмы на стене твоего дома. Может ли их содержание повлиять на твое жизненное пространство, размышляла она, или, например, на твое дыхание или сердцебиение, если показывать их прямо на груди?
Нет, конечно, не повлияет.
А если представить: ты что-то создал, а после этого на тебя всегда смотрят сквозь призму того, что тобой создано, будто оно и есть ты?
Джордж сидит среди разных картин и всматривается в ту, которую написал художник, который исчез — а потом, через много столетий, появился, всплыл на поверхность Леты, реки забвения. Художник, который настаивал на большей оплате, потому что был жаден. Или художник, который требовал больше денег, потому что знал себе цену. Художник, который считал себя лучше, чем все остальные. Или художник, который знал, что заслуживает чего-то
Разве ценность художника измеряется деньгами? Цена и ценность — разве это одно и то же? Или деньги — это мы и есть? Разве они — мера того, насколько хорошо мы делаем то, что, в свою очередь, делает нас — нами. И что значит «делаем»? Черт побери, как же приятно немного забыться! Мы увидели картины, что нам еще нужно знать? Банковский кризис. Кризис фуд-банков. Девушка в юрте. (Ей за это, наверно, хорошо заплатили.)
На минутку задумайся над этой моральной дилеммой.
Она встряхивает головой, в которой перекатывается и гремит куча увесистых и грязных предметов: так однажды в ноябрьский день ветер распахнул чердачное оконце и нанес в ее комнату мокрых, замызганных кленовых вертолетиков и опавших листьев с деревьев за домами, усыпал ими стол, кровать, пол, при этом частички городской грязи попали на чистую одежду Джордж, висевшую и лежавшую здесь же.
В галереях все не так, как в жизни. Они всегда такие чистенькие. А у этой есть одна особенность, не упомянутая ни в одном путеводителе, ни на одной интернет-странице или сайте, и она для Джордж очень важна: здесь хорошо пахнет, по крайней мере, в новом крыле. Насчет старого Джордж ничего не известно, а здесь пахнет деревом. И запах этот имеет свойство из едва заметного внезапно становиться очень сильным. Можно сидеть на скамье, и в зале не будет никого, кроме тебя (и смотрительницы, конечно), но при этом будут слышны шаги в соседних залах, потому что полы повсюду скрипят. И тут вдруг появляется толпа немецких, японских или еще каких-то туристов, и мгновенно заполняет весь зал, иногда это детская экскурсия, иногда взрослая, но все они просто пытаются убить время, пока не наступит их черед полюбоваться на эскиз Леонардо да Винчи в соседнем зале, к которому всегда очередь.
Она достает телефон и пишет Эйч:
— Тут на Леонардо народ ломится, очередь стоит, кино!
Потом Джордж готовит ручку и блокнот для своего статистического исследования.
Эйч моментально отвечает:
— Конечно, кино, он же Человека-Паука изобрел! Эйч переехала в какой-то датский городок, название которого звучало так, будто шотландец пытается произнести по-английски «публичный дом».
И как только она уехала, сразу же посыпались эсэмэски. Приходили они вроде бы ни с того, ни с сего: в них говорилось не о том, где сейчас находится Эйч, не о том, как там вообще и как она себя чувствует, чем занимается; Эйч ни разу не написала о тех вещах, которые люди обычно пишут друг другу.
Вместо этого сообщения прилетали без каких-либо пояснений, словно какие-то информационные векторы, нацеленные из пространства на Джордж.
Первое звучало так:
— Его мать звали Фиорделисия Мастрия.
Потом, спустя довольно продолжительное время:
— Его отец построил колокольню собора.
На следующий день:
— 25 марта 1470 года он отправил письмо герцогу, которого звали Борсо д'Эсте, с просьбой увеличить плату за те картины, которые вы ездили смотреть.