Как быть двумя
Шрифт:
Эйч читает:
Косса стал жертвой эпидемии чумы, которая infierti в Болонье между 1477 i 1478 годами…. 1478 год — наиболее вероятная дата, ибо покровы хвори в тот год были нестойкими.
Какие еще «покровы»? спрашивает Джордж.
…Покровы хвори в тот год были нестойкими, снова повторяет Эйч. У них так и было написано.
Она зачитывает другой фрагмент.
Несколько ранних работ не оставляют почти предвидеть делают композиции
Дальше звучит слово, похожее на «паранойя». Эйч показывает Джордж страничку с текстом.
…Настолько инновационными воображению Скифанойя…
Вот оно! Там мы и были, говорит Джордж, увидев это слово.
(Мать произнесла его рядом с ней в машине, в Италии, — прямо сейчас, несколько месяцев назад. Это туда мы тогда ехали.
Ски-фа-но-йя, раздельно выговаривает она. В переводе это означает «дворец, куда убегают от скуки».
Вот сейчас и проверим, замечает Джордж.
Они минуют дорожный указатель, он вызывает у Джордж смех, потому что указывает в сторону какого-то местечка под названием «Lame». [35]
Затем еще один. На нем написано:
Scagli di vivere
non berti la
vita
Там действительно было сказано: перестань жить, не ведись на эту жизнь? Указатель слишком быстро пронесся мимо).
Эйч решила, что им стоит посвятить свой доклад про симпатию / эмпатию этому художнику именно потому, что про него так мало известно. Это означает, что большую часть они могут придумать сами, и никто их за это не упрекнет, потому что все равно никто ничего не знает.
35
В английском «lame» — «хилый, тщедушный».
Ну, а что, если миссис Максвелл ждет от нас этого кошмара типа «представьте себе, что вы люди другого времени»? спрашивает Джордж. Вообразите, что вы — средневековая прачка или алхимик, перенесшийся в двадцать первое столетие…
Он и будет у нас говорить из другого времени, кивает Эйч. Что-нибудь вроде «звон», или «гвозди Святого Креста!», или «разрази меня Всевышний!»
Не думаю, чтоб они знали слово «звон» — не в прямом смысле, а в той Италии, где он жил, говорит Джордж.
Думаю, что у них было для этого какое-то свое слово, говорит Эйч.
Джордж поднимается наверх, в кабинет матери, берет с полки словарь. Там сказано, что это архичное слово существовало уже в тринадцатом столетии, когда оно было 1) нареч. Указывало на отдаленные места, время, направление осуществления действия: вон там, далеко. Также имеются 2), 3) и 4).
Эй, да сколько же тут этого «эвон», говорит Эйч. И у Шекспира этого добра хватает, я помню.
(Эйч летом в прошлом году работала на Шекспировском фестивале — продавала билеты и огребала по десять фунтов за вечер).
А может, лучше представить, что он говорит, как мы? спрашивает
Будет, да только язык тогда был однозначно не таким, говорит Эйч.
Ну да, это был итальянский, какой же еще, говорит Джордж.
Но тогдашний итальянский, уточняет Эйч. Они иначе выражались. Не так, как сейчас. Ты только представь. Вот спускается он в своей — что там они тогда носили? — по ступеням этой, как ее… многоэтажки. А что бы он про машины подумал?
Маленькие тюрьмы на колесах, говорит Джордж.
Нет, маленькие исповедальни на колесах. У него все было бы связано с Богом, говорит Эйч.
Класс! говорит Джордж. Запиши это.
Он был бы как ученик, приехавший по обмену — но не только из другой страны, но и из другого времени, говорит Эйч.
И он все время будет думать: эх, и паршиво же меня придумала эта шестнадцатилетняя девчонка, которая думает, что до хрена понимает в искусстве, а ничего не знает про меня, кроме того, что я написал такие-то и такие-то картины и фрески и вроде бы откинул сандалии от чумы, говорит Джордж.
Эйч смеется.
Про настоящих людей как-то нехорошо выдумывать, говорит Джордж.
Да мы все время что-то выдумываем про настоящих людей, говорит Эйч. Вот прямо сейчас ты про меня что-то выдумала. А я — про тебя. Ты ж меня знаешь.
Джордж краснеет, а потом сама удивляется тому, что покраснела. Она отворачивается. И делает торопливое усилие, чтобы подумать о чем-нибудь другом; например — о том, насколько это типично. Чтобы восстать из мертвых, должен был существовать тот, кто восстанет. Придется ждать и ждать, пока этот человек вернется. А вместо него явится какой-то умерший художник эпохи Возрождения — и давай трепаться о себе и своих картинах, и будет этот кто-то такой, о ком ты ничего не знаешь, и именно это должно научить тебя эмпатии, что ли?
Что-нибудь в этом роде и сказала бы ее мать.
Сейчас по телеку часто показывают рекламу какой-то страховой компании, а в ней — человек, загримированный под жертву чумы. Таким образом рекламодатели хотят подчеркнуть, как давно существует их компания, уже несколько столетий подряд, и что застраховаться можно отчего угодно.
Но как это было, думает Джордж, умереть от чумы? Когда тебя хоронят в одной яме с останками других людей, и сбрасывает тебя туда человек, который и сам отчаянно боится заразы, и валит на тебя еще до того, как ты остынешь, другие тела?
На миг ее посещает мысль о костях под холодным полом, под плитами пола, например, в церкви, или под какими-то рядовыми городскими домами, где прямо сейчас живут и работают люди, понятия не имея, что под ними — кости. Кости шевелятся, ерзают от того, что она их представляет. Это кости того человека, который изобразил ту самую неподдельно шокированную утку в руке охотника, ласковые глаза коня, женщину, повисшую в воздухе над спиной не то козы, не то овцы с нахальной мордой, этого мощного смуглокожего человека в лохмотьях, который так поразил ее мать и которого Эйч только что вывела на экран айпада.