Как дела, молодой человек?
Шрифт:
– Мы не подведем... вот увидите... мы будем благодарны...- бормотал я, запинаясь и наперед зная: чего-чего, а благодарности он от нас не дождется.
– Ну вот, Андраш!
– сказал Фараон.- Туман напускать вы тоже мастера... А?
Я молчал.
– Передай привет своим родителям. До свиданья!
– Он стоял, выпрямившись и засунув руки в карманы. А я, едва волоча ноги, поплелся прочь.
Уши и лицо у меня горели. На лестнице я остановился. И стал дмать о том, как странно ушла Зизи... Однажды Фараон сказал, что красивое тело и красивое лицо всего лишь внешняя оболочка. Но нельзя же представить
И вся сегодняшняя история совсем не его оболочка. Он лез в бутылку, придирался и только в конце стал самим собой. А все, что он плел до этого, был просто треп и бессмысленный визг - как на магнитофоне, когда слишком быстро запустишь пленку.
■
В галерее на повороте я столкнулся с Аги. Я устал, а от нее за версту несло весельем, из нейлоновой сумки выглядывали ноты. Неохота мне ей подпевать, подумал я, не пойду. Но она потащила меня с собой, и я злился, потому что шел против собственной воли.
Нас быстро догонял дядя Мики, жилец со второго этажа - он собственник мопеда «берва», и потому мы с ним в приятельских отношениях...
– Ц-ц-целую руку!
– сказал я небрежно.
– Привет!
– сквозь зубы процедил он, не удостаивая меня взглядом.
Зато, как кот, обошел вокруг Агнеш и надвинулся на нее, прямо-таки пуская слюни.
– Целую ручки!
– просюсюкал он.- Как поживаете, девушка?
– Благодарю вас,- девушка взмахнула свисавшим с макушки хвостом и ослепила галерею всеми своими зубами.- А вы?
– Когда вижу вас, просто великолепно,- с неподражаемым остроумием проблеял старец.- Сколько же можно хорошеть? Скажите, сколько же можно хорошеть?
– Прикажете перестать?
– пискнула Аги и завихляла всеми округлостями.
– Ладно, пошли,- буркнул я. Дядя Мики испепелил меня взглядом, потом осклабился в сторону Аги, сорвал с лысого черепа шляпу и стильно простился.
– Мое почтение!
– Пока!
– чирикнула Аги и сбежала по лестнице.
Сила! У собственного подъезда строит из себя взрослую женщину, вертит бедрами перед всяким хмырем и стыдится того, что я рядом. Ко мне она, конечно, не прикоснется даже под страхом смерти, а ведь в детский сад мы ходили, взявшись за руки. Делает вид, будто я мелкота, этакий друг детства или еще черт знает кто - только бы не подумали, что поклонник. Меня так и подмывало дать ей пинка и бросить одну - да где мне, я ж деликатный. Правда, когда она не выламывается, с ней можно поговорить даже о серьезных вещах...
Едва мы ступили на склон горы, Аги мигом забыла, что она взрослая женщина, которой мужчины целуют руку. Просто здорово. Уже в автобусе она стала драть меня за волосы. Конечно, ее заедало, что я до нее не дотрагиваюсь. Где уж нам!
Мы вышли из автобуса и перескочили через кювет; Аги вдруг повернулась, толкнула меня и с визгом понеслась вперед. Я - за ней, совершенно не представляя, что буду делать, когда догоню. Хотел дать ей подножку, но побоялся, что ушибется. В общем, я жал вовсю, пока Аги не выдохлась. Тогда она бросилась навзничь,
Я приволок плоский камень и уселся рядом. Мы смотрели на раскинувшийся внизу огромный игрушечный город с беззвучно бегущими трамвайчиками, крохотными мостами и жуками - пароходиками, плывущими по Дунаю.
Сердце у меня выколачивало неизвестно что,- конечно же, не от бега.
Агнеш вынула ноты и запела:
О чем грустишь ты, темный лес, Что ты стоишь, мрачнее ночи? Одной я думой озабочен: Как в рост пойдет моя листва.– Подходит?-спросила она, давая мне тон.
– Высоко,- буркнул я, хотя знал, что ничего не поможет: придется петь, потому что мы друзья. Раньше у нас получалось довольно сносно. Но Аги, видите ли, желает петь в любое время дня и ночи, к тому же еще и фокусничает, а у меня голос ломается, и в самый ответственный момент я могу просто дать петуха. Дискантом петь мне уже трудно.
Я едва дотянул до конца, поглядывая то в ноты, то на грудь Аги, а в горле от напряжения кололо, как при ангине. Но Аги, кажется, осталась довольна.
– Тебе не нравится уже петь, Андриш?-спросила она под конец.
– Нет.
– Раньше ты этого не говорил.
– Приходится сильно напрягаться. Слишком высоко для меня.
Она жевала травинку, должно быть что-то обдумывая, потом заговорила:
– Скажи, Андриш, почему ты всем говоришь «целую руку»? Ты ведь уже не маленький.
– Не маленький, не маленький,- передразнил я оскалившись.- И ты тоже взялась за нотации. Стоит кому-нибудь на меня посмотреть, как сразу же начинается дрессировка.
– Тебя дрессируют?
– спросила она, сдерживая смех, чтоб меня не обидеть.
Злость моя мгновенно пропала, но продолжал я так же запальчиво:
– Как хищника! Вот послушай, что делает мой родитель! Если все нормально, он с высоты своего величия вопрошает: «Как дела, молодой человек?» А все остальное время дрессирует и поучает. Всегда. Сам бы сперва поучился!
Моя пылкая речь рассмешила Аги.
– Сам бы сперва поучился!
– с удовольствием повторила она смеясь, оправила юбку и встала.
– Ничего смешного, - сказал я, желая растолковать свою мысль.
– Вечером, например, перед сном, я с ним прощаюсь: «Спокойной ночи, папа». А он взглянет волком, сверкнет исподлобья белками и отвернется к окну.
– А ты не прощайся!- подстрекательски пискнула Аги.
– Я, видите ли, сын и обязан отдавать дань уважения родителю. А уважаемый родитель нос в сторону воротит.
– Однажды я видела такое в кино...
– Да?
– Женщина на что-то обиделась, отвернулась к окну, мнет гардину и смотрит вдаль. Друг окликает ее несколько раз, она - ноль внимания.
– Гм,- промычал я подозрительно, догадываясь, что сейчас начнется очередное кривлянье: слишком резко отклонилась подруга моего детства от первоначального курса.