Как Из Да?леча, Дале?ча, Из Чиста? Поля...

Тимофеев Сергей Николаевич

Тронул коня, да и подался себе обратно в Червен, к воеводе.

В самый раз к вечере поспел. Он, правду сказать, шибко и не торопился. Пока в реке искупался, пока выспался в ивняке как следует, - едва ворота городские перед самым его носом не затворили. Можно было б в таком случае через стену махнуть, ан лишний раз стражу беспокоить не надобно...

Махнул дверь настежь, встречай, мол, воевода, гостя дорогого, - а тот за столом сидит. И не один. Дружинник из местных тут же пристроился, Алешке незнакомый. Замер, не ожидавши, а Клык рукой машет.

– Заходи, - говорит, - присоединяйся. С Кощеем вот познакомься.

Подумалось Алешке, ослышался он. Хорош Кощей!..

Такой трех медведей запросто унесет. Двоих на плечи посадит, третьего - на руках. А ежели еще и сесть на медведя, так и всех четверых... Это ж какое поле льном засеять надобно, чтоб ему порты с рубахой пошить? Обернулся невольно, на проем дверной глянуть. Потому как Кощею этому самому сквозь него в избу ни за что не пройти... Лыбится еще. Чего, мол, встал, никак оробел? Ну и голосище... Такой гикнет разок, так вся вражья рать повалится. Коли у них здесь еще хотя бы один такой имеется, зачем и звали дружину киевскую на подмогу?

– Оробеешь тут, - бормочет.
– Мне кощей, как в детстве сказки сказывали, по-другому виделся...

– Это каким же?
– Кощей улыбается.

– Ну...
– как и сказать, чтоб не обидеть? Не то взлютует - щелчком прибьет.
– Вот как я, к примеру...

– Так я таким, как ты, в детстве и был, - Кощей отвечает.
– Все удивлялись, в кого дохлый такой уродился? Это я уже потом доспевать начал...

Удивлялись... Значит, точно, нечего здесь дружине киевской делать...

Сел за стол, и слова все разом растерял, какие сказать собирался. Так ведь и Клык не торопит, знай себе в рот мечет. Кощей тоже от него не отстает. Оно, должно быть, и к лучшему, что слова растерял. Начал бы говорить, - голодным остался. Ишь, разошлись. Таким блины только на лопате подавать, и то сомлеешь...

В общем, как остались на столе ложки да плошки, так и завел Алешка свой рассказ. Все поведал, без утайки. Даже, можно сказать, и не приукрасил ничего. В одном месте разве что спутал, - это когда мертвецы от него прочь побежали. Увидел он их с дерева, где в засаде сидел, как они с оборотнем дело злое учинить уговариваются, спрыгнул на землю, гикнул молодецки, на честный бой вызываючи, - они и разбежались кто куда. А в остальном - ни на полшага от правды...

Слушали его молча, не перебивая. Клык головой покачивал, Кощей мух гонял, чтоб в рот открытый не залетели.

– Странно это, - пробормотал Клык, как Алешка замолчал.
– Сроду о таком не слыхивал, чтоб мертвецы, как живые, по земле шастали...

– Это у вас там, в Киеве, может, и не шастают, - тут же встрял Кощей, - а у нас здесь - обычное дело. Любого спроси, он тебе про них порасскажет. Да вот, чего и ходить далеко... Баба одна на нашей улице жила. Только это еще до моего рождения было, мне сосед сказывал... Муж у нее вроде как печи клал, то туда позовут, то сюда, - он и идет, куда позвали. Ан иные сказывали, он сегодня печь идет класть, а назавтра - с людьми лихими знается. Поди, проверь, когда он по все лето в избе отсутствует, где его там носит. И, видно, правду говорили, потому как опосля смерти печник этот неугомонным оказался. Он, должно быть, слово заветное у атамана узнал, а никому не передал, вот и не приняла его мать сыра-земля...

– Они, вишь, покойников своих в землю закапывают, - пояснил воевода Алешке, неодобрительно покачав головой.

– Да уж не жжем, ровно поленья, как некоторые, - тут же отозвался Кощей и продолжал, как ни в чем не бывало.

– Вот положили его в домовину, чтоб назавтра на погост везти, а он возьми ночью, да и начни ее изнутри грызть. Услышала жена его, что творится, собралась бежать, ан дверь из избы

не открывается, будто кто снаружи бревном подпер. А этот, ейный, грызет себе и грызет. Как совсем наружу выгрызся, так сразу к ней и бросился. Она - от него. Бежит вокруг стола, видит, поленья возле печи лежат. Она и давай в него поленьями бросаться. А он как поймает, так его грызет, пока щепки не останутся. Споро так, раз-раз, и нету полена, - Кощей так рассказывал, будто там о ту пору в избе сидел и все своими глазами видел.
– Кончились у нее поленья, она в подклеть выскочила, да в чулане заперлась. Он - дверь грызть начал. Догрыз почти, да на ее счастье петух прокричал. Тот сразу на стол, где прежде лежал, - брык, и затих.

Ну, баба, понятное дело, быстрее к соседям, все им поведала. Те - еще кому. Стали думать да гадать, как от неспокойного мертвеца избавиться. Один и вызвался. То ли умный самый, то ли наоборот. Надобно его, говорит, в домовину уложить, да сверху обручами железными и оковать. А там я его к речке свезу, да в омут и брошу. Знать, не выберется. Сам вызвался, никто за язык не тянул. Ему и ответ держать.

Уложили покойника в новую домовину, обручами железными оковали, уложили на телегу, вези, мол. Тот и повез. Ан лошадь-то его, еле ноги передвигает, будто камень стопудовый тащит. Пока туда-сюда, солнце зашло, а только до леса добрались. Не станешь, ведь, возле города бросать, - не ровен час, приплывет. Подале надобно. Так этот, который вез, - куда что и девалось. Дрожит весь, как лист осиновый, и все назад оборачивается, как бы ему бросить телегу эту, да побыстрее домой.

Пока думал, завозилось что-то в домовине, лопнуло железо, и вылез, значит, этот самый, неугомонный. Глянул по сторонам, завидел возницу и - к нему. А тот, что твоя птица, мигом на дерево ближнее взлетел, на самую макушку, и сидит там. Этот же, - они по деревьям лазать не умеют, - ствол грызть начал.

Ну, тот, кто наверху сидит, видит, конец ему приходит, потому как до утра далеко, ствол не толстый, а мертвец зубами работает, что твой бобр, орать начал:

– Чего, мол, тебе, окаянному, надобно? Вон, кричит, лошадь возьми, с телегою, а меня в покое оставь...

Лошадь как услышала, - она ж лошадь, а не дура, - спохватилась, да и ломанула прочь, вместе с телегою, только их и видели. Кто впереди - непонятно... Мертвец же, он тоже с понятием. Погрызет, тряхнет, - не свалится ли возница, - и снова грызть... Свалил, наконец, дерево. Но без возницы. Тот на соседнее перескочил, пока летел. Только уже пониже. Мертвец, - ему чего?
– за это принялся. В общем, сколько он там сгрыз, пока возница наземь не слетел, про то люди разное говорят, а я ту просеку сам видел, где все это случилось. Грянулся возница, вскочил, пока мертвец позамешкался, и деру. Мертвец - за ним. Этот, который удирает, сам не знает, куда бежит, да, на свое счастье, на поле выскочил, что возле города, а на поле том - овин стоял. Он к нему и припустил. Бежит, из последних сил, и в голос орет: "Ой, овинничек, батюшка родный! Пожалей сироту, батюшка, спрячь-укрой от супротивника окаянного! Я уж тебе так отслужу, вовек не забудешь!.."

Услыхал его овинник, ухватил, что под руку попалось, и на помощь ему выскочил. Они, овинники, страсть как мертвецов не любят. Вот и принялся он этого самого мертвеца вилами колошматить, а тот его все поудобнее ухватить пытается, чтоб, значит, загрызть. Ну, возница отдышался малость, - и ходу оттуда. До реки аки пардус домчался, переплыл и у стены до света ховался...

– Так и чем кончилось-то?
– спросил Клык.
– Победил-то кто?

– А я знаю?
– небрежно потянулся Кощей.
– Про то не сказывали.