Как любят россияне
Шрифт:
Мы переписывались восемь месяцев, прежде чем впервые увидели друг друга.
Для меня «тот мир» был чужим и страшным. Так нам объясняли газеты и голубой экран. Нормальным людям было там не место. И бывший там, уже никогда не мог стать нормальным человеком. Все это я с детства усвоила твердо. Переступить через эти представления было трудно. Но в конце концов именно эти письма со «страшным» обратным адресом из колонии, даже не общего – строгого! – режима, стали в моей жизни единственным лучиком доброты, тепла и понимания.
Говорю еще раз, я не знаю почему. Может быть, потому, что (я поняла это не
Через пять месяцев переписки он впервые попросил о встрече, но еще три месяца я не решалась, а может, попросту кокетничала, мучая уже не только его, но и себя, и наконец мы увиделись. Это был уже 89-й год. Признаться честно, я была просто насмерть напугана: лязг железной двери, суровый военный с журналом, допрашивающий «кто вы ему такая?» (а кто я такая? И «невеста», и «знакомая» – все звучало одинаково двусмысленно). Страшные и непонятные «родственники осужденных», собравшиеся кто на свидание, кто для передачи и учившие меня «бежать к замполиту и просить»… Четыре часа ожидания. И наконец, его лицо через два слоя пыльного стекла и решетки в тусклом свете казенных ламп, неработающая телефонная трубка и табуретка, привинченная к полу.
Увиделись мы впервые в полном смысле слова – у него моей фотографии не было вовсе, у меня же лишь не очень умело сделанный кем-то из его друзей рисунок, его портрет. Говорили два часа бог знает о чем, только не о том, что было важным для нас. Но что было важным, мы и сами не знали. Наверное, именно на этом первом и не очень удачном свидании мы и влюбились по-настоящему друг в друга.
Во всяком случае, мы расстались со странной уверенностью, что мы уже вместе, что это серьезно и, по-видимому, навсегда и что будет наша жизнь хороша или плоха, но прожить ее нам уже суждено вместе.
Через пять дней ожидания и все того же тумана я получила от него коротенькое (первый раз у него не нашлось слов) письмо: «Я не знаю, что со мной, я уже извел кучу бумаги, и у меня ничего не получается. Выходи за меня замуж». Был ясный летний день, и солнышко отражалось в черном бабушкином пианино с бронзовыми подсвечниками, а на уголке пианино лежало его письмо, и я бродила по комнате, растерянно на него поглядывая. О замужестве не могло быть и речи – это ясно было как день, мы абсолютно разные люди, я его совершенно, в конце концов, не знаю, и мама, мама же никогда… достаточно было посмотреть на брезгливую гримасу, появлявшуюся на ее лице, если по ТВ случайно проскальзывала передача об «этих»… все это было ясно…
И через два дня, вернувшись с комком в горле от начальника колонии, у которого я пыталась вымолить «внеочередное краткосрочное свидание» (этим терминам я выучилась быстро), я написала Сереже: «Я согласна», потому что не знала,
О чем рассказывать дальше? Нам пришлось нелегко. Сергей и хотел, и не хотел этой свадьбы. Он хотел для меня белого платья, а не решеток и конвоя. Он не имел права даже подарить мне цветы. Я понимала его, но мне же ничего не было нужно, кроме одного: быть вместе, – и в сердце моем была одна только нежность и благодарность за эти его хмурость и растерянность, появлявшиеся, когда речь заходила о предстоящей свадьбе. А я… Я скрыла свое замужество ото всех, и прежде всего от родных.
Как бы там ни было, 21 декабря 1989 года мы поженились, и день «тайного венчания» с последующими тремя днями стали самыми счастливыми в моей жизни.
Было все: любовь, и удивительное узнавание друг друга, и неожиданное открытие для себя потрясающего запаса нежности, ласки, доброты в человеке, от которого меньше всего можно было бы этого ожидать. И – назло всему! – был даже свадебный букет, его принес тайком поздно вечером по Сережиной просьбе дежурный офицер, оказавшийся умнее и милосерднее самого закона.
Сейчас-то можно уже признаться, как следует я узнала Сергея только после нашей «тюремно-подконвойной» свадьбы и короткого «свадебного путешествия» в комнате с зарешеченными окнами, через которые всю ночь доносились вой собак и сонная перекличка солдат. ТОГДА ЭТОТ ЧЕЛОВЕК СТАЛ МНЕ ПО-НАСТОЯЩЕМУ РОДНЫМ, близким навсегда.
Хотя мне до сих пор кажется, что так, как я люблю его и как привязана к нему сегодня, именно в этот день, так не было еще никогда. Можно ли сказать, что с каждым днем я люблю его сильнее? Не знаю. Вряд ли есть мерки у любви. Просто каждый день дарит мне в нем что-то новое, и я с изумлением вновь и вновь убеждаюсь, что этот человек – НЕ ПРОСТО ЛЮБИМЫЙ, НО И МОЙ.
…А потом, потом потянулись дни ожидания, все тот же туман (в котором я оказываюсь и по сей день, стоит мне услышать его голос или щелчок его ключа в замке), сумасшедшие письма, «нелегальные» телефонные звонки.
В феврале нам удалось провести вместе еще три дня, и потом мы были обречены жить, не замечая ничего окружающего, считая дни, перечитывая по сотне раз письма, писавшиеся утром, вечером и ночью, вымаливая, выклянчивая все те же «внеочередные краткосрочные», жалкие пятнадцатиминутные встречи, но такие счастливые! (Вконец измученный нами замполит сказал, что такого за всю многолетнюю службу он еще не встречал.) Сейчас, когда я оглядываюсь назад, мне просто не верится, что можно было все это пережить и не умереть от тоски и одиночества. 341 письмо – 168 его и 173 моих – отсчитывают дни нашей разлуки. В нашей горькой любви были праздники – год до освобождения, потом двести дней, чуть позже – «сто дней до приказа», так мы шутили; еще был месяц после свадьбы, и два, и три, и годовщина первого письма и первого свидания, и даже первой передачи.
И вот пять месяцев мы вместе. Пять месяцев у нас «настоящая семья», в которой есть все, что положено настоящим семьям: в меру ссор, множество ошибок и великое множество любви.
…О чем еще рассказать? О том, как мама, узнав обо всем, кричала мне в трубку: «Я все равно не дам тебе жить в этом городе!» Или о том, как бабушка, поначалу отнесшаяся вроде бы с пониманием, узнав, что я жду ребенка, приветствовала будущего правнука словами: «А не проще ли сделать аборт?» Или еще о том, как Сергей, когда я заболела, пять дней мотался по незнакомому городу, отыскивая для меня лекарства, потому что мои родные, известные в городе медики, отказались от меня, узнав, как я их «опозорила»?