Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Подумаю.
— А то ведь и опоздать можешь.
— Авось. — Ваня нырнул в темноту коридора, закрыл за собой дверь и задвинул щеколду. Потом прошел в комнату, лег на кровать и, заложив руки за голову, закрыл глаза. Сначала ему привиделась Лиля, которая приезжала в эти места к своей бабке лет двадцать назад. Всегда в белом платье, сама светлая, она смотрела на Ваню с интересом, но снисходительно, как бы жалеючи. «Видно, тогда уже поняла, что кроме шоферюги ничего из меня не получится», — горько подумал Ваня и до того ясно увидел смеющиеся Лилины глаза,
Думая о Лиле, он незаметно заснул, и приснилась ему теплая страна Греция. Он шел по улице во всем белом, и штаны у него были белые, и рубашка, и даже почти забытые свои волосы увидел Ваня в этом сне — светлые, чуть вьющиеся. Он проходил мимо какой-то большой витрины и увидел в ней себя. Из стеклянной глубины на него смотрел почти незнакомый парень, молодой, радостный, счастливый. И Ваня разволновался, растревожился вернувшейся молодостью. Но с щемящей болью понял — сон это, ничего от него не останется, проснется он лысым и старым и будет смотреть в провисший потолок с дождевыми пятнами и думать о шифере…
Однако сон продолжался, и Лиля шла по залитой солнцем улице, и он, Ваня, был рядом, касался ее загорелого локтя, ее плеча. Вроде они были незнакомы, но улыбались друг дружке. А среди прохожих попадались невозможной красоты мраморные статуи — и мужчины, и женщины. Они шли нагишом, просвечиваясь насквозь солнечными лучами. Никто не обращал на них внимания, и Ваня тоже особенно не смотрел на шагающие по улице статуи, потому как понимал — Греция.
Знаете ли вы этого человека?
Когда все кончилось, оба вспоминали, что в тот день шел теплый мелкий дождь — погода довольно необычная для конца мая. Обычно в это время стоит жара и пляжи переполнены сбежавшими из контор горожанами. Но в этот день шел дождь.
Когда пришел автобус из Роговска и Кобзев спрыгнул на мокрый асфальт автостанции, Соломатин уже поджидал его, прислонившись к шершавой бетонной колонне. Кобзев, быстро взглянув на него, прошел мимо. Через некоторое время Соломатин двинулся следом. Пройдя два квартала, уже возле рынка, они остановились под козырьком газетного киоска.
— Дождь, — сказал Кобзев, внимательно осмотрев улицу сквозь стекла киоска.
— Да, еще ночью начался. Это хорошо. В такую погоду раньше темнеет.
— Вообще-то да, — согласился Кобзев. — Но зато меньше покупателей.
— Наоборот, все прячутся от дождя в магазины.
Разговаривая, они избегали смотреть друг другу в глаза — отворачивались, разглядывали витрины, прохожих. Мимо проносились троллейбусы, громыхали трамваи, обдавая водяной пылью, мчались такси. С крыши киоска стекала струйка воды и с треском разбивалась о гранит бордюра.
— Есть хочешь? — спросил Соломатин.
— Не хочется.
— Надо.
— Тогда давай… Зайдем куда-нибудь… Ты знаешь город, веди.
Они пошли вдоль улицы, стараясь держаться ближе к домам, чтобы балконы,
— Надо было зонтик взять, — сказал Кобзев.
— Только зонтика тебе не хватает.
— Смотри, аптека. Зайдем?
В аптеке они, не сговариваясь, разошлись к разным отделам, рассматривали содержимое витрин, вчитываясь в названия лекарств и тут же о них забывая. Кобзев подошел к кассе, порылся в карманах и положил несколько монет на черную тарелочку.
— Тридцать семь копеек. В штучный отдел.
Взяв чек, он подошел к полной пожилой женщине в белом халате.
— Перчатки, пожалуйста.
— Перчатки? — удивилась женщина. — Впервые вижу, чтобы мужчина покупал резиновые перчатки. Зачем они вам? — спросила она, заворачивая покупку.
— Посуду мыть, — улыбнулся Кобзев, показав мелкие низенькие зубы. — Стирать. И вообще по хозяйству.
— Завидую вашей жене.
— Не надо ей завидовать. Не стоит.
— Вам виднее, — улыбнулась женщина.
— Потому и говорю — не надо.
Подняв воротник светлого коротковатого плаща, Соломатин уже поджидал Кобзева на улице.
— Взял бы две пары, — сказал он.
— Зачем? Они понадобятся одному из нас. Разве нет?
— На всякий случай можно бы и взять.
В кафе было душно, на окнах висели серые гардины, вдоль стены стояли высокие столики из крашеных труб и круглых мраморных плит. Взяли по стакану кофе и по два пирожка с ливером. Расположились в углу. Две девушки, шептавшиеся за соседним столиком, вскоре ушли. И продавщица ушла в подсобку. Оттуда послышались напористые грубоватые голоса. Кобзев и Соломатин молча жевали холодные пирожки и прихлебывали жидкий кофе.
— Ну и духота, — сказал один из них, кажется, Кобзев.
— Сейчас выйдем.
— Лучше бы в ресторан зашли.
— Там тебя ждут…
Похоже, им было тяжело говорить, они будто через силу выдавливали из себя слова, самые необходимые. А впрочем, словами они обменивались необязательными, ненужными, произносили их только потому, что не могли молчать.
Потом ехали в трамвае к центру. Сели у окон и всю дорогу рассматривали прохожих, проносящиеся мимо машины, брызги воды из-под колес, будто видели все это впервые. А там, как знать, возможно, все это они видели в последний раз и поэтому замечали подробности, на которые раньше не обращали внимания: струйки дождя, стекающие с зонтиков, огни светофоров, отраженные в крышах машин, желобки рельсов, наполненные водой, суету прохожих на перекрестке…
Вышли возле универмага. Глядя на них со стороны, можно было подумать, что они незнакомы. Кобзев и Соломатин шли рядом, но как-то отчужденно.
— Слушай, — сказал Соломатин, негромко сказал, почти про себя, но Кобзев услышал, и лицо его напряглось. — Может, не стоит?
— Откажемся?
— Почему? Просто отложим.
— Давай отложим… Нам не привыкать. — В словах Кобзева прозвучала издевка. То ли над Соломатиным, то ли над самим собой, то ли над их неуверенностью.
— Или получится?