Как много в этом звуке…
Шрифт:
— Нет, — возразил следователь тихим голосом. — Кобзев вас не выдал. Все на себя брал. Но стало известно, что вы являетесь одним из его друзей. А когда мы составили список тех, кто в последние годы работал в охране универмага, тех, кто мог знать систему сдачи денег, там оказалась и ваша фамилия. Понимаете? Это просто случайность, что Кобзева задержали раньше. По логике, первым здесь должны были появиться вы.
— Значит… С самого начала… С самого начала мы были обречены.
— Да, — согласился следователь.
— Это… надолго?
— Сами понимаете, сумма больно велика. Она, правда, вся возвращена, но, как говорится, учитывая тяжесть содеянного… — Следователь замолчал и посмотрел на дверь. Соломатин обернулся на скрип —
Исцеление Варахасина
Поначалу Варахасин даже не понял, что произошло, что изменилось в мире, который совсем недавно был таким уютным. Только этим можно объяснить, что он не придал значения легкому беспокойству, мелькнувшей тревоге и странному ознобу, пробежавшему по телу. Он еще был уверен в себе, насмешлив и неуязвим. А работал Варахасин в управлении по снабжению строительными материалами и оборудованием. Подробно говорить об этом не стоит, потому что его должность не имеет ровно никакого значения. И семейное положение тоже не имеет отношения к несчастью, случившемуся с Варахасиным. Поэтому скажем кратко — он был женат, безбедно жил со своей женой Таисией, вместе они растили ребенка Гришу и успели к моменту печального события довести его до шестилетнего возраста.
Варахасин любил анекдоты, и курилка управления постоянно содрогалась от здорового и беззаботного смеха его приятелей. Одевался Варахасин как и подобает молодому красивому мужчине — спортивно, несмотря на некоторое утяжеление в области живота. Да и щеки у Варахасина в последние годы службы приобрели округлость и румянец, говорившие о спокойной и достойной жизни.
И жена Варахасина чувствовала себя в мире уверенно, гордилась своим мужем, как будто даже любила его. Таисия тоже слегка округлилась, что, в общем-то, было естественно для здоровой женщины в возрасте тридцати лет или немного больше. Она обожала цветастые платья свободного покроя, сережки, перстенечки с камушками и пельмени, за которыми готова была выстоять любую очередь, поскольку знала — и муж не прочь метануть пару десятков пельмешек, да с бульончиком, заправленным сливочным маслом…
И однажды все это рухнуло. Не в том смысле что разрушилось, исчезло, превратилось во что-то другое, нет, произошло нечто худшее — обесценилось. Жена, как и прежде, встречала Варахасина улыбкой, начальник подавал руку, друзья в курилке хохотали над его анекдотами как сумасшедшие, но все это уже не радовало Варахасина.
Перемены, как и всякие настоящие перемены, начались незаметно, но необратимо. В соседнем отделе, ведавшем бетонными и железобетонными изделиями, появилась новая сотрудница, которую звали хотя и несколько вычурно, но вполне приемлемо — Алиса. Было ей лет двадцать семь, девушкой не назовешь, но в то же время и фигура, и лицо, и повадки позволяли назвать ее девушкой. Когда Варахасин впервые посмотрел на нее, случайно столкнувшись в коридоре, ни одна жилка в нем не дрогнула. Он предупредительно поздоровался, шагнул в сторону, втянул живот, Алиса ответила на ходу, улыбнулась и прошла мимо. Единственное, что осталось в памяти Варахасина от этой встречи, это воспоминание о ее зубах — белых, ровных, отчего улыбка у Алисы получалась молодой, даже дерзкой. Если не сказать шалой.
О, если бы знал Варахасин, что неумолимый маховик судьбы наехал на него и он уже втянут в события жестокие, если не безжалостные. Набрав, как обычно, в буфете кефира и каких-то коржиков, он со своей зеленоватой семейной авоськой топтался на остановке автобуса и предвкушал прекрасный вечер в обществе жены Таисии и сына Гриши. Варахасин перебрасывал тяжелую авоську с руки на руку, вытягивал коротковатую шею, стараясь увидеть в конце улицы желтоватый автобус венгерского производства.
—
Рядом стояла Алиса в светлом плаще. Голова ее была непокрыта, и волосы мягкими волнами опускались до плеч. Очки сверкали радостно и задорно, если, конечно, очки могут сверкать радостно и задорно, а уже знакомая Варахасину улыбка опять показалась ему дерзкой, если не шалой. На плече у Алисы висела кожаная сумка на длинном ремне, и единственно, что мог сказать Варахасин об этой сумке, — в ней наверняка не было ни бутылок с кефиром, ни коржиков, ни подтекающего пакета с мясным фаршем.
— Не видно, — вздохнул Варахасин и впервые за многие годы почувствовал неловкость. Он даже растерялся на какое-то время — все никак не мог понять, отчего эта неловкость, что за ней, где причина. Незаметно осмотрел себя — все было в порядке. Оглянулся по сторонам — ничего такого. И тут, перебрасывая авоську с руки на руку, увидел белые бутылки и их ядовито-зеленые алюминиевые нашлепки. И Варахасин понял, что его неловкость исходит от этих бутылок. Было что-то недостойное в том, что он разговаривал с красивой женщиной и держал в руке авоську с бутылками.
— Обычно автобусы подходят чаще, а сегодня что-то задерживаются, — сказала Алиса. Слова, никого ни к чему не обязывающие, пустые, в общем-то, слова, и говорятся они лишь для того, чтобы не стоять молча и не глазеть на дорогу с глупым видом. Единственное неудобство подобных слов в том, что они требуют в ответ таких же.
— Да, — сказал Варахасин, мучительно соображая, что бы это еще произнести. В другой обстановке он, не задумываясь, выпалил бы целую речь и об автобусах, и о пассажирах, о маршрутах и водителях, но сегодня заклинило. — Ничего, дождемся, — с деланой уверенностью закончил Варахасин.
— Знаете, я, пожалуй, пойду пешком, — сказала Алиса. — А вам лучше дождаться. — Она кивнула на авоську с кефиром. — До свиданья.
— Вы завтра будете? — спросил Варахасин и ужаснулся бессмысленности своего вопроса.
— А как же! — рассмеялась Алиса. — Служба!
Она легко пошла по тротуару, не оглянулась, хотя Варахасин не возражал бы. И через минуту скрылась за спинами прохожих.
Подошел автобус, Варахасин протиснулся вперед, неся авоську перед собой, и, пользуясь опытом городского пассажира, удачно проскользнул в узкую дверь. Как-то само собой получилось, что он оказался в углу, у окна.
И все.
Пустячное событие, какие случаются с каждым по десятку раз на день. Авоську с кефиром Варахасин повесил на крючок, который постоянно носил с собой. Одна его петля цеплялась за никелированную штангу, вторая — за ручки авоськи. И можно спокойно ехать, наслаждаться жизнью, тем более что проездной билет Варахасин брал на квартал вперед, поэтому контролеры только тешили его и забавляли. И он смотрел из окна автобуса на вечерние улицы города, на густеющие сумерки, на витрины магазинов, на очереди за колбасой, молоком, водкой.
Единственное, что отличало сегодняшнюю поездку домой от всех предыдущих, — это непреходящее чувство неловкости. Перед Варахасиным все еще стояла улыбка Алисы, и он, как и любой служащий с повышенным чувством достоинства, в этой неловкости обвинил Алису. Ей хорошо, кто-то носит кефир, кто-то готовит ужин, кто-то стоит в очередях, а она на все готовенькое, с сумочкой, в которой, кроме зеркальца да номады, и нет ничего. Налегке по жизни, вынес ей приговор Варахасин и, покончив с Алисой, обратился к другим заботам. По телевизору должны передавать какую-то двадцать десятую серию, и уж сегодня-то, надеялся Варахасин, злодея и убийцу обязательно должны разоблачить. Потом он подумал, что жена уже привела Гришку из детского сада, потом обратился мысленно к квитанциям в кармане — завтра с утра нужно взять костюм из чистки, и костюм этот, и галстук, подаренный женой, нужно завтра же и надеть, и тогда Алиса уже не будет смотреть на него так снисходительно и жалостливо.