Как много в этом звуке…
Шрифт:
И еще одну подробность рассмотрел Юрий Иванович в свете тусклого фонаря — рама была покрыта бронзовой краской. Что его удивило — гипсовая лепнина была почти цела, хотя бронзовое покрытие сохранилось не везде, видимо, рама многие годы пылилась за каким-то шкафом, а то и на балконе, а то и на чердаке или в еще более унизительном для нее месте.
Наспех обойдя еще два-три двора и не найдя ничего стоящего, Юрий Иванович вернулся в мастерскую, запер за собой дверь, он всегда запирал за собой дверь, поскольку, случалось, его тревожили утренние бомжи — не найдется ли чего похмелиться. После этого положил свою находку на стол, включил свет поярче и, надев очки,
Чем больше он всматривался в нее, тем больше она ему нравилась, он находил в раме все новые достоинства, которых не мог увидеть там, возле мусорных ящиков.
Первое потрясение Юрий Иванович испытал, обнаружив, что рама покрыта не пошлой бронзовой краской, а краской золотой, достойного цвета, мягкой глухой тональности, а еще через несколько минут он понял, что это вовсе и не краска — по отвалившейся чешуйке догадался, что это самая настоящая позолота, и потому раме уж никак не меньше ста лет.
— Так, — сказал Юрий Иванович и, смахнув со лба выступивший пот, обессиленно сел на табуретку. И, уже сидя, сделал еще одно открытие — узоры на раме были вовсе не лепниной из медицинского гипса, смешанного с клеем, мастикой и другими зловонными веществами. Узоры на раме были резные, под отвалившейся чешуйкой Юрий Иванович рассмотрел структуру дуба.
— Резной дуб, — прошептал он, опасливо оглянувшись по углам мастерской — не остался ли кто из вчерашних обессилевших гостей.
Нет, в мастерской, кроме него, никого не было.
И Юрий Иванович, как человек практичный, чье детство прошло в бандитских кварталах Марьиной Рощи, подошел к окну и задернул штору, хорошо задернул, плотно, чтобы надежно была перекрыта щель между полотнищами льняного холста.
— Это что же получается, — бормотал он, находясь уже на грани счастливого безумия, — это что же получается… Да этой раме цены нет… Так нельзя, ты, Юра, должен чайку махануть, а то невзначай еще и умом тронешься.
Дальнейшие действия художника были четкими и выверенными. Наполнив чайник водой из-под крана, он поставил его на электрическую плитку и сунул вилку в розетку. Потом, наслаждаясь каждым своим движением, вскрыл новую кисть, которую давно берег для работы неожиданной, для картины достойной, выставочной, для холста нового. Безжалостно содрав целлофановую обертку с кисти, он встряхнул ее, наполняя воздухом, и принялся девственной щетиной выметать пыль из узоров рамы. И, странное дело, прямо на его глазах рама словно оживала, вспыхнула тускло и значительно, заставив навсегда забыть о бронзовой краске, от которой рябит в глазах и на которую так охотно гадят мухи. Из-под слоя пыли постепенно проступали растительные узоры необыкновенно тонкой работы. Чувствовался резец не просто старательного ремесленника, это была рука настоящего мастера, он не зализывал собственные огрехи наждачной бумагой, а как бы наслаждался ими, если отдельные листья и отличались друг от друга, то так могут различаться только настоящие листья. Кроме листьев на раме располагались и желуди, и ветви — угластые, ломкие, сработанные рукой дерзкой и уверенной.
Очищая раму, Юрий Иванович все больше удивлялся ее сохранности, на ней почти не было повреждений. В какой-то момент случилась неожиданность, которой он поначалу не придал никакого значения, и только потом, когда начались все эти странные штучки, он вспомнил, осознал и ужаснулся — чешуйка позолоты, отвалившаяся от рамы…
Чешуйка исчезла. Он в самом начале осторожно отложил ее в сторонку, чтобы потом, после расчистки рамы, приклеить ее на поврежденное
Закипел чайник, Юрий Иванович отвлекся, забыл о чешуйке, а вспомнив о ней, рассудительно решил, что она сама вернулась на место, на тот самый позолоченный листок.
Другого объяснения не было и быть не могло. По простоте душевной и в силу жизненного опыта Юрий Иванович этим объяснением вполне удовлетворился.
Когда в то первое утро он выпил свой чай, в сторонке выпил, чтобы, не дай Бог, ни одна капля не упала на раму, так вот, когда он подошел к столу и взглянул на раму… Ребята, перед ним лежала новая вещь. Ни единого изъяна он не обнаружил, ни одной царапины, ни одного помутнения… Рама словно сама, по собственной воле привела себя в порядок, прихорошилась, чтобы понравиться ему и отблагодарить за заботу и доброе отношение.
Надо сказать, что Юрий Иванович отличался от всех прочих людей тем, что никогда ничему не удивлялся. Скажешь ему, что в море самолет упал и своим ходом к берегу приплыл…
— Надо же, — ответит, — чего не бывает на белом свете…
— На Филиппинах во время извержения вулкана на поверхность вместе с лавой выбросило живого медведя, — говорю.
— Ишь ты какой, — покачает головой Юрий Иванович. Осуждающе так покачает, дескать, нехорошо медведю так себя вести. — Шатун, наверно.
Когда я в то утро зашел в мастерскую, в очередной раз подивившись зеленым водорослям, свисавшим с потолка, причудливой плесени, разметавшейся по стенам, то застал Юрия Ивановича у стола — он рассматривал диковинную раму, которая в этом сумрачном помещении производила впечатление солнечного зайчика.
— Представляешь, — сказал он, не отрывая взора от стола, — сегодня утром рамочку нашел. Возле мусорных ящиков. Кто-то выбросил за ненадобностью.
— Ни фига себе рамочка! — почему-то шепотом воскликнул я.
— Это она сейчас так смотрится, а нашел я ее всю в пыли, темная такая была, можно сказать, неприглядная. А теперь смотрю, вроде как вся огнем вспыхнула… Надо же…
— Старинная?
— Похоже на то, — ответил Юрий Иванович и, непочтительно подхватив раму, сунул ее в щель между стеллажами, и наша беседа об искусстве живописи продолжалась.
— А знаешь, почему в старину рамы золотили?
— Для красоты, наверно? — предположил Юрий Иванович.
— При свечах люди жили, в полумраке. Чтобы хоть как-то на стене картины видны были, помещали их в золотые рамы. И свечи в этих рамах отражались, посверкивали, оживляли сумрачную жизнь наших предков. Да и картины, как ты знаешь, темные были, не придумали тогда еще ярких красок… Вот рамы и спасали положение. А сейчас в золотых рамах надобность исчезла — при электрическом свете они смотрятся даже некрасиво.
— Какая рама, какое золото, — возразил Юрий Иванович. — Сегодняшняя моя находка вовсе и не кажется такой уж… Я вот думаю — какую бы мне свою работу в нее поместить?
Когда я, отлучившись в соседний магазин, вернулся в мастерскую, то застал живописца в полной растерянности. На мольберте во всем своем великолепии стояла золотая рама, а на полу были разбросаны не менее полудюжины картин.
— Ничего не понимаю, — бормотал Юрий Иванович, и глазки его из зарослей бороды, начинавшейся от бровей, моргали с почти детской беспомощностью. — Ни одна моя работа не подходит. Представляешь?