Как мы видим то, что видим
Шрифт:
По представлениям Н.А. Бернштейна, в мозгу человека есть две модели: одна показывает действительность, а вторая демонстрирует «потребное будущее», то есть, грубо говоря, то, что хочется человеку. Эта действительность, как уже много раз отмечалось, фиксируется в мозгу на 90 процентов благодаря сведениям, которые доставляет зрительный аппарат. А потребное будущее есть комбинация сведений, оно уже построено благодаря желаниям и размышлениям.
Чем занимается шахматист, мысленно переставляя фигуры шахматной задачи? Он пытается преобразовать зрительный образ, сформированный при рассматривании задачи (реальность), в другой образ, столь же зрительный, но обладающий иным качеством: матовой ситуацией для черного короля (потребное
Шахматисту нет нужды в связных высказываниях, его слова – это как бы флажки, которые втыкает в карту военных действий стратег, чтобы зафиксировать некоторые центральные пункты и избавить мозг от ненужных усилий. (Кстати, об усилиях: генетик и психолог Френсис Гальтон так ответил на вопрос, как движется его мысль: «Часто случается, что после того как я долго работал и достиг результатов, которые для меня совершенно ясны и удовлетворительны и которые я хочу выразить словами, я должен настраивать себя в совершенно ином интеллектуальном плане... Это одна из наибольших неприятностей в моей жизни».)
То, что человек очень часто мыслит зрительными (то есть основанными на зрительных образах) ситуациями, лишь впоследствии оформляя их в слова, объясняет многие парадоксы работы переводчиков и ту серьезную неудачу, которая постигла кибернетиков, до сих пор искренне верующих, что возможно создание «идеальных» программ для перевода с одного языка на другой. Слов нет, переводческие программы существуют и даже переводят «тысячи слов с точностью 92%», как об этом писал журнал английских деловых кругов «Интернешнл менеджмент» еще в 1984 году.
Увы, после действия такой программы, сколь бы совершенной она ни была, текст нуждается в серьезной «полировке». Приходится заменять или ставить в нужную грамматическую форму примерно каждое пятое слово. И это не в художественных текстах, а в научных, с их крайне ограниченными темами, словарем и жесткими грамматическими конструкциями. Причем «полировщик» обязан быть человеком, отлично знающим предмет научной статьи или книги, иначе не избежать чудовищных ошибок.
Причина? У «электронного мозга» нет зрительного воображения. Он не умеет перестраивать абстрактные слова в конкретные картины и снова превращать эти картины в словесные (то есть абстрактные!) обозначения на другом языке. А ведь только так и работают высококвалифицированные переводчики-синхронисты, про которых шутят, что они не понимают того, о чем говорят.
Спросите своего знакомого: «Что бы ты взял с собой, отправляясь на необитаемый остров на пару недель?» – и ручаюсь, он начнет мысленно осматривать содержимое своих шкафов... Японские нейропсихологи просили испытуемых перечислять по памяти крупные города Японии, и как только бойкое начало сменялось затяжными паузами, советовали: «А вы представьте себе карту!» – после чего темп ответов становился ровным, ибо пространственная схема поиска делала его простым и отчетливым.
Если же вернуться снова к переводчикам, то им хорошо известно свойство любого естественного языка – его гибкость, которая определена тем, что слова принадлежат к «размытым множествам», значения которых четко не фиксированы. Этой особенностью естественные языки отличаются от искусственных, логически безупречных, используемых для описания жестко формализованных явлений и процессов.
Искусственный язык строится по принципу: «Каждому явлению – один и только один знак, каждому знаку – одно и только одно явление» (конструкторы таких языков изо всей мочи стремятся к такому идеалу, и творения их получаются
Лингвисты говорят, что значение слова поддается влиянию контекста: «порядок на производстве» и «хороши у вас на производстве порядки» – это разные «порядки», потому что слово вставлено в широкую картину, но не слов только, а и образов, которые этими словами вызваны, образов зрительных, пусть даже и ощущаемых невнятно.
Вместе с тем, взаимоотношения между речью и зрительным образом (не лишне напомнить, что современная психология понимает под образом «все накопленные и организованные знания организма о себе самом и о мире, в котором он существует», а эти знания «заключают в себе нечто гораздо большее, чем картины») чрезвычайно тесны и многообразны. Выготский писал: «Речь освобождает ребенка от непосредственных впечатлений, способствует формированию его представлений о предмете, она дает ребенку возможность представить себе тот или иной предмет, который он не видел, и мыслить о нем». Да, именно так, но последнее утверждение («не видел») представляется полным подводных камней.
Зададимся вопросом: что случится, если ребенок или взрослый услышит слово, не имевшее для него до сих пор связи со зрительным опытом и не объясненное с помощью других слов (опирающихся опять-таки на зрительную основу)?
Оказывается, человек воображает в этом случае нечто совершенно произвольное, ориентируясь на звукопись – те образы и эмоции, которые вызывает обычно у «носителей языка» мелодика звуков и звукосочетаний.
Не потрудившись заглянуть в словарь, некоторые люди (увы, их не так уж мало...) искренне полагают, что либерал – это «что-то слащавое», вояж – «что-то круглое», реванш – «что-то быстрое, скорое, что-то хорошее». Вот почему обучение языку предполагает непременное зрительное обучение новым образам, новым формам, новым пространственным представлениям. Нет нужды отрицать, что такое обучение можно вести и словами, но только если слова эти отобраны и выстроены в художественное произведение мастером – писателем.
Это одна сторона вопроса.
Другая заключается в том, что слово, соединившись со зрительным образом, производит над ним крайне важную операцию: освобождает от частностей, от мелких, второстепенных подробностей. В слове «дом» заключены все бывшие, существующие и будущие дома. Такое обобщение, правда, совершается не мгновенно, а на протяжении эволюции языка, в течение длительного времени, нередко тысячелетий.
В языках народностей, стоящих на иной, нежели европейцы, ступени языкового абстрагирования, можно встретить, например, «свыше тридцати разрядов числительных», нужных для обозначения различных предметов (это установил этнограф Е.А. Крейнович, изучавший быт нивхов – обитателей Сахалина и низовья Амура). Одни числительные служат для подсчета мелких круглых предметов – пуль, дробинок, яиц, икринок, капель воды; другие – для длинных предметов, таких, как деревья, ребра, волоски, дороги, кишки; третьи – для листов бумаги, циновок, одеял и иных плоских тонких вещей; четвертые – для вещей, употребляющихся парами (рукавиц, весел, глаз, лыж, сережек). Есть особые числительные для сетей, совсем иные – для лодок, специальные – для нарт. Связки рыбы, предназначенной для людей, нивхи подсчитывают не так, как те же связки, предназначенные в пищу собакам.
Но вот странность: числительными для икринок и капелек воды у нивхов служили... топоры! Почему? Ученый полагает, что здесь речь идет не о современном железном топоре, а «об овальном топоре каменного века», что в числительных нивхов запечатлелась и сохранилась до наших дней «одна из древнейших классификаций, созданных людьми каменного века». Если это так, то еще раз подтвердилось известное положение: числительные, эти предельно абстрактные понятия, выработаны из сугубо конкретного зрительного материала.