Как настоящий мужчина
Шрифт:
С письмом отца случилось то, что и с письмом от дяди Сиано: я не успел на него ответить. 4 июля состоялся пикник в честь независимости Филиппин — Дня независимости нашей собственной страны.
Громкоговоритель разносил коротковолновую передачу о торжествах в Маниле. Мы жадно ждали момента, когда оркестр грянет филиппинский национальный гимн, означающий, что в Лунете[53] спущен американский флаг и вместо него поднят наш, филиппинский. Для нас здесь, в американском парке, в 12 тысячах миль от Манилы, это был поистине драматический момент. Когда отзвучал гимн, мы бешено хлопали в ладоши, будто сами
Все кричали «мабухай!». Это удивительно емкое филиппинское выражение может означать «да здравствует», но вместе с тем употребляется как «привет», «до свидания», «спасибо», «ура», «за ваше здоровье» и в других случаях, означающих радость и дружеские чувства. Это удивительное слово, подобного в английском языке нет.
Во время пикника мы не раз кричали «мабухай!».
Накануне Дня труда[54], когда город охватило какое-то грустное настроение, я получил еще одно письмо из дома. Письмо было от тети Клары. Сердце мое запрыгало, будто детский мячик, — до этого тетя Клара никогда не писала. Я буквально растерзал конверт, стараясь побыстрее добраться до письма. Оно было написано по-тагальски.
Дорогой Криспин, твой дядя Сиано умер. Мы его сегодня похоронили…
Слова запрыгали перед глазами, читать дальше было невозможно. Хотелось кричать, кататься по полу, биться головой о стену. Я разрыдался.
…Дядя поехал в Манилу на провозглашение республики, когда же вернулся в Ремедиос, у него вновь поднялась температура. Он так и не поправился. Доктор сказал, что это воспаление легких. Перед смертью он звал тебя, просил напомнить о той вещи, которую он хотел, чтобы ты привез с собой в Ремедиос. Я не знаю, о чем идет речь, но думаю, что это очень важно. После того как он напомнил об этом, он взял меня за руку и сказал, что очень меня любит…
Слезы вновь залили глаза. Вдруг на мое плечо легла теплая рука. Это была тетя Салли. Я отдал ей письмо.
Через минуту она молча обняла меня.
— Я позвоню дяде в панситерий, — почти шепотом сказала она. — Он должен немедленно узнать об этом.
Тетя ушла, а я остался в кровати и продолжал плакать, вытирая слезы руками. Наконец я поднялся и пошел к окошку. Небо было в тучах, но они не несли с собой дождь. Дул мягкий ветер, с Гудзона доносились гудки пароходов.
Я закрыл глаза и почувствовал прохладу речного ветерка. В памяти возникло лицо дяди Сиано. Он говорил: «Не забудь о том, что я просил привезти с собой в Ремедиос опыт, который дороже всех американских денег».
Я открыл глаза и отошел от окна. Тетя Салли только что закончила разговор с дядей. Руки ее нервно вздрагивали, она даже чуть не уронила телефонную трубку.
— О чем тебя просил дядя Сиано, Крис?
Я глубоко вздохнул и сказал четко и торжественно:
— О самой важной вещи в Америке, тетушка.
Тетя Салли выглядела осунувшейся, на лбу резко выступили морщины, глаза смотрели как-то туманно, помада на губах почти вся стерлась.
— Если для этого тебе нужны деньги, — она нежно тронула меня за руку, — не стесняйся, скажи.
Я попытался улыбнуться и покачал головой. Я отвернулся от тети Салли и вновь горько расплакался.
ГЛАВА 18
МАБУХАЙ, РОДИНА!
Письмо
Сынок, ты мне очень нужен сейчас. Я потерял помощника, а работать одному очень тяжело. Постарайся приехать как можно скорее.
В этот момент в доме я оказался один. Тетя Салли и дядя Пит были заняты в панситерии. Неожиданно по комнате пронесся холодный порыв ветра, я вздрогнул, мне почудилось, будто кто-то крикнул: «А вот и я!»
Стояла удивительная тишина, даже звуков радио не было слышно. Дети итальянцев, что жили под нами, видимо, уснули, а необычайно крупная девушка-негритянка, мывшая лестницу и всегда напевавшая «Греми, Джордан, греми», ушла уже домой.
От нового порыва ветра мне стало зябко; я пошел закрыть окно поплотнее и до отказа открутил кран батареи, однако она не стала теплее. Я понял: дело не в погоде. Действительно, вскоре я покрылся потом, холодным потом.
Я сразу оделся и ушел к Эдди. Дверь он открыл сам и повел к себе в комнату. Из гостиной неслись нежные звуки гитары, словно из приглушенного радио, но вот раздался женский голос. Я догадался, что это мама Эдди.
— У тебя что-нибудь произошло? — спросил Эдди.
— Да.
— Садись.
Я присел на кровать, а он на стул возле письменного стола. Комнату освещал мягкий свет бра. Около лампы виднелся календарь с портретом девушки.
— Бросаю школу и возвращаюсь в баррио, — начал я, затем рассказал о смерти дяди Сиано, о плотине, о земле, о том, как отцу стало трудно одному.
— Печальные вести, — произнес Эдди. — Я буду скучать без тебя, очень скучать.
Мы помолчали. Из гостиной продолжало доноситься пение. Эдди поднялся, чтобы прикрыть дверь, но я перехватил его на полдороге:
— Не надо, мне нравится песня, кажется, будто я уже дома.
Эдди кивнул:
— Опять отец…
— Понимаю.
— Вчера его уволили с работы. Он пришел рано и заявил, что уезжает во Флориду; считает, что скоро туда соберутся все миллионеры, потом он вернется домой, привезет кучу денег, и мы вновь заживем счастливо.
— Эдди! — сказал я, вспомнив о дяде Сиано и его совете. — Неужели ты действительно уверен, что счастье могут дать только деньги?
— Не знаю, — ответил Эдди и положил ноги на коричневый стул перед собой, — но так было всегда, всю жизнь. Когда я был еще маленьким, отец всегда говорил: «Эдди, будь послушным, дам тебе доллар», или: «Пойдешь с мамой на мессу — получишь четверть доллара». А вот еще: «Поцелуй меня, Эдди, и получишь десять центов!» Так было всегда, Крис. Всегда.
— Понимаешь, — тихонько, почти шепотом начал я, — дядя Сиано умер бедняком, но он в жизни дал мне столько, что сейчас об этом я вспоминаю, как о самых счастливых мгновениях своей жизни. Он дал мне то, чего не купишь ни за какие деньги: внимание, привязанность и понимание. Когда я бывал с ним, я становился счастлив просто оттого, что он рядом.
Я вытащил бумажник и достал последнее письмо дяди Сиано.
— Прочти, — сказал я, передавая письмо, — я считаю это его завещанием.
Эдди жадно впился в письмо. Он пододвинул и включил настольную лампу. Я с интересом наблюдал за выражением его лица; он дважды облизнул пересыхавшие губы, на глаза навернулись слезы, потом покатились по щекам, наконец он отодвинул лампу, выключил свет и вернул письмо.