Как несколько дней…
Шрифт:
— На земле он такой уродливый, — сказал Яков.
— Поэтому, Шейнфельд, он ухаживает за ней в воздухе, а не на земле. Первое правило ухаживания: ухаживай там, где ты красивый, а не там, где ты уродливый.
Яков заявил было, что он уродлив и в воздухе, и на земле, но Ненаше сказал:
— У каждого есть одно-два места, где он красив. — А потом добавил: — Любовь — это дело упорядоченное и разумное. Тут нужны мозги. Как строят дом, и как водят машину, и как варят еду, и как пишут книгу — так же и любят.
— Сердце или разум, — устало сказал
— Это очень нафка мина, — возразил Ненаше. — Но сейчас я вижу, что ты улыбаешься, Шейнфельд, значит, у тебя еще есть надежда.
И Яков, которого уже слишком долго качали и уносили неожиданные и невыразимые волны любви, вдруг ощутил, что ему наконец-то покойно и приятно в направляющих и уверенных руках правил и с этим большим и странным человеком, который так хорошо их изучил и знал путь к заветной суше, что лежит за ними.
— Ты помог мне, когда я нуждался в помощи, Шейнфельд, и поэтому я отплачу тебе добром за добро. Я добуду для тебя женщину из коровника Рабиновича. Тебе только придется танцевать, варить и шить. Таковы правила.
— Я не умею танцевать, и я не умею варить, и я не умею шить, — сказал Яков.
— Дня танцев и варки есть свои правила, — сказал Ненаше. — А всему, что имеет правила, можно научиться.
Он кончил мыть посуду, стряхнул руки над раковиной, вытер их о передник и вдруг подошел к Якову, поднял его на ноги и сказал:
— Извини меня на минуточку, пожалуйста.
Он положил руку на макушку Якова, а другой рукой сжал его плечо.
— Пожалуйста, не падай! — приказал он и легким уверенным толчком повернул его на месте, как юлу.
Яков закрыл глаза, потому что у него приятно закружилась голова и в темноте этого головокружения поплыли пугающие оранжевые линии, и хотя он не сказал ни слова, но услышал свой голос, который произнес:
— Ты научишься танцевать!
На рассвете Яков вошел в пристройку для канареек, отобрал несколько великолепных бандуков, которые любили там ночевать, и попросил Глобермана взять его вместе с ними в Хайфу в своем пикапе.
— Ты снова завелся со своими птицами? — спросил Глоберман.
— Я продаю их, — сказал Яков. — Мне нужны деньги.
Всю дорогу он думал, как ему найти того английского офицера, даже имени которого он не знал, но когда они подъехали к воротам военно-морской базы, он увидел, что офицер этот стоит там, как будто ждал его все эти долгие годы. Он выглядел точно так же, как в те дни, когда приезжал к альбиносу, но на его рукаве прибавилось золотых полос, а в волосах — серебряных. Яков отдал ему бандуков, и офицер щедро уплатил ему.
Оттуда они направились к арабскому магазину тканей напротив вокзала, где Яков отобрал большие куски цветной материи, которые Ненаше велел ему купить. Затем они поднялись в центр города, и в музыкальном магазине на улице Шапиро он приобрел в рассрочку большой граммофон с бронзовой ручкой и огромным
— У любви есть правила, — объяснил Яков насмешливо наблюдавшему за ним Глоберману, когда тот спросил, что означают все его покупки. — Думаешь, только вы с Рабиновичем знаете это? Теперь вы оба увидите, что я тоже знаю! Любовь требует поступать по порядку, и тогда Юдит в конце концов будет моей. И она, и мальчик.
Когда они вернулись в деревню, Яков увидел, что возле забора его дома собралась небольшая толпа. В глубокой яме, вырытой посреди двора, стоял, удерживаемый веревочными растяжками, высокий, как мачта, ствол молодого эвкалипта, который Ненаше срубил в роще и приволок во двор. Итальянец быстро раскатал куски ткани, привезенные Яковом, и умелыми, сильными движениями натянул их на веревки, соорудив вокруг эвкалиптового шеста большой разноцветный шатер, который выглядел как огромный цветок и издавал приятный свежий запах.
Потом, сунув отвертку в карман и зажав в зубах плоскогубцы, он с ловкостью гигантского кота забрался на электрический столб на крыше коровника.
— Осторожней с электричеством, — сказал Яков.
— Не беспокойся, — засмеялся Ненаше. — Я когда-то видел, как работает электрик.
Он что-то отрезал, привинтил, обмотал и протянул оттуда провод внутрь шатра. Граммофон он поставил на деревянный ящик, а четыре пластинки положил возле него. Потом зажег лампу, закрыл полотнищем вход в шатер, торжественно остановился перед Яковом и сказал:
— Сейчас мы начнем.
— Во всем мире, — утверждал Ненаше, — существуют всего четыре вида танцев, а в каждом из них не больше четырех основных движений. Поворот, прыжок, шаг вперед, шаг назад, — перечислил он.
— А вправо и влево? — спросил Яков.
— Вправо — это назад от налево, а вперед — это налево от вправо, — сказал Ненаше, с жалостью посмотрев на него, и продолжил свои объяснения, заявив, что все остальные танцы — не что иное, как вариации, подражания или развития четырех основных танцев: танца кружения, или вальса, танца воспоминаний, танца войны и танца касания, или танго, самого возвышенного и величественного из всех. — Все остальное, — презрительно сказал он, — все эти танцы пастухов, жнецов, охотников, а также танцы дождя и вина, и все те танцы, в которых люди держатся за руки и танцуют в круге, — это вообще не танцы.
Яков рассмеялся и вдруг сообразил, что это его первый громкий смех за многие годы, с тех самых пор, как Юдит приехала в деревню. А Ненаше присоединился к нему таким похожим смехом, что казалось, будто это вернулось пугающее эхо, отразившись от большого кряжистого тела итальянца.
— И именно поэтому, Шейнфельд, я буду учить тебя танцевать танго, — провозгласил Ненаше. — Не для того, чтобы понравиться ей, и не для того, чтобы коснуться ее. Ты выучишь танго, потому что таково правило: жених должен протанцевать с невестой танго.