Как несколько дней…

Шалев Меир

Потом дядя Менахем поманил меня. Его ласковая рука ободряюще похлопала меня по плечу, и перед моими глазами появилась другая записка: «Не обращай внимания, Зейде, пусть себе смотрят на нас».

Мать Меира, надутая, как наседка, все время жаловалась на запах, доносившийся со стороны гусятника Деревенского Папиша, и на грязь, которая липла к ее туфлям. В конце концов Глоберман схватил ее за руку и потащил танцевать, и ее лицо тут же заполыхало от усилий и близости, а также из-за стыда, внезапно причиненного ей ее собственным телом. Его

огромные ступни двигались, точно дикие животные, вокруг ее ног и между ними, его рука изучала ее потрясенный копчик, его пальцы оценивали покорную жировую подушечку на скате ее спины.

— Не верьте своему возрасту, госпожа Клебанова, — страстно нашептывал Сойхер. — Вы дама красивая, мягкая и аппетитная, и скажу вам, что женщина, у которой есть такой красивый холмик на скате спины, не должна себя так мучить.

Странный и влекущий запах шел от его шеи, и госпожа Клебанова не могла себе представить, что это запах коровьей крови. Его ладонь снова поднялась, проверяя выступы позвонков на ее спине сквозь ткань плотного платья, и вдруг она испустила негромкий стон. Раздражающе-бесстыжие пузырьки жаркого и забытого золота поднялись в самых предательских местах ее плоти.

— С какой ты стороны? — зарделась она.

— Со стороны Рабиновича, — сказал Глоберман.

— Ты его брат?

— Нет, — вежливо поправил ее скототорговец. — Я отец его сына. — И он указал на меня пальцем. — Поздоровайся с тетей, Зейде, это мать Меира.

Двое приехавших с родителями детей, «маленькие буржуи», как назвал их дядя Менахем в своей насмешливой записке, — оба в темно-синих беретах и полуботинках, — вытащив перочинные ножи, пытались вырезать свои имена в мягкой коре эвкалипта. Но мама подошла к ним и процедила голосом, который слышал только я:

— Оставьте это дерево, маленькие мерзавцы, иначе я заберу у вас эти ножи и отрежу ими ваши уши.

Рахель угрожающе замычала, дети убежали, наглые и бесстрашные вороны камнем падали сверху и склевывали остатки со столов.

Через два дня после свадьбы небо заволокла черная весенняя туча, зарядил тяжелый дождь конца месяца Нисана и случилась первая большая ссора между Меиром и моей мамой.

Не помню, из-за чего она началась, но наутро Номи уложила свои вещи в чемодан, а книги — в ящик из-под фруктов, и Одед, застывший и бледный от ярости, отвез сестру и нового шурина в Иерусалим.

Даже во время свадьбы Ненаше неотрывно смотрел на Моше Рабиновича, приглядывался к нему и изучал. Теперь он уже бросил свои попытки поднять камень и сосредоточился только на его владельце. За минувший год он успел перенять большую часть мелких и серьезных привычек Моше, но не демонстрировал их никому, даже Якову.

Но однажды в сумерки, вскоре после праздника Суккот, когда дни уже заметно укоротились, а воздух пропитался сыростью и пахнул первыми холодами, Ненаше дождался, пока Моше будет возвращаться с молочной фермы, и пошел следом за ним.

Моше

почуял что-то, но не знал, что именно он чует. Раз-другой он оглянулся, силясь разглядеть и опознать, и вдруг почувствовал, всей кожей и всем телом, что его Тонечка, его отражение и близняшка, поднялась из мертвых и идет следом за ним. Холодный озноб пробежал по его спине.

Ненаше, который ничего не знал обо всех этих былых и тайных связях и не представлял себе, что в своих попытках подражать Моше он станет похож также на его покойную жену, пошел по его следам и на следующий вечер.

И когда Моше испытал то же чувство, что накануне, он не колеблясь повернул назад и бросился в темноту позади, схватил потрясенного итальянца за ворот и крикнул:

— Где коса?! Сейчас ты мне скажешь, где она!

Ненаше затрясся. Моше был на полторы головы ниже, но его хватка была железной.

— Если бы ты сказала мне раньше, ты была бы сейчас жива! — кричал Моше.

И тут его руки, внезапно отчаявшиеся и обмякшие, выпустили свою добычу и упали как плети. Ненаше бросился прочь, в дом своего ученика, задыхаясь и торжествуя, хихикая и откашливаясь.

Тем временем ученик его уже начал разучивать следующую, чрезвычайно трудную часть танго — теперь по ходу танца Ненаше загадывал ему загадки, рассказывал истории, задавал вопросы и затевал споры, чтобы занять его мозг и предоставить тело самому себе.

Поначалу это было очень сложно. Если, к примеру, итальянец спрашивал его, сколько будет 235 минус 117, тело Якова мигом отвердевало, а испуганные колени начинали цепляться друг за дружку. Дошло до того, что однажды, когда Ненаше во время танца задал ему известную логическую загадку о человеке, встретившем на перекрестке вечного обманщика в компании всегдашнего правдеца, — Яков зацепился за ногу Ненаше и рухнул на землю.

Но вскоре его ноги обрели достаточный опыт и уверенность, чтобы освободиться от мозга с его мыслями. Через несколько месяцев он уже способен был продекламировать наизусть шесть признаков подобия треугольников, не переставая выделывать при этом ногами все антраша буэнос-айресского «пасадобля», и вести оживленный, даже слегка насмешливый спор о единстве тела и души, выполняя самые энергичные повороты в ритме «Джелеси».

14

К этому времени я уже учился в школе, и все дети там, от мала до велика, потешались надо мной, над моим именем, над моими тремя отцами и над моей матерью. Их приставания и злобность понуждали меня искать убежища среди ветвей деревенских деревьев, куда люди с нормальными именами не решались подниматься. Так я открыл для себя ворон, их гнезда и их детенышей.

— Ну, Зейде, — поймал меня как-то на улице Яков Шейнфельд, — может, теперь тебе повезет найти у ворон какое-нибудь золотое украшение и принести в подарок своей маме?