Как несколько дней…

Шалев Меир

— А теперь займемся едой для свадьбы! — провозгласил он.

Он взрыхлил землю вилами, вбил клинья, натянул проволоку, разбил грядки и посеял овощи. Вскоре за домом канареек проклюнулись лук и баклажаны, перцы и кабачки. В передней части огорода поднялись чеснок, и петрушка, и всевозможные травы, приятный запах которых сплетался со звуками танго и щебетом канареек. Несколько старых маков, которые ждали в земле вопреки всем законам, подумали, посоветовались и тоже решили взойти вместе со всеми.

Ненаше велел Якову удобрять овощи кровью, но тот испугался:

— Почему кровью? Разве в деревне мало навоза? Со всеми этими коровами и курами?

— А

почему навоз? — удивился Ненаше. — Если бы ты сам был помидором, что бы ты выбрал?

Бойня, это маленькое и деятельное царство мясников и скототорговцев, располагалась по другую сторону эвкалиптовой рощи, и фигура Якова с двумя небольшими ведрами на перекинутом через плечо коромысле стала появляться там три раза в неделю.

Трупные мухи, изнуренные вожделением и голодом, тянулись за ним зеленоватой фатой смерти. Мангусты и шакалы, блаженно зажмурившись, терлись о его ноги, обезумев от запаха крови, поднимающегося из ведер.

Как раз тогда Яков подарил мне ящик для наблюдений, и я часто прятался в роще, наблюдая за птицами, которые слетались на бойню полакомиться некошерными ошметками, срезанными острым ножом мясника.

И людей я тоже видел. Видел, слышал и запоминал.

— Если госпожа Юдит узнает, что некоторые поливают свой огород коровьей кровью, они ее больше никогда не увидят, — сказал Якову Сойхер, когда они встретились на тропе, пересекавшей эвкалиптовую рощу. — Будь добр, запомни, господин еврей, что говорил тебе Глоберман.

Яков не ответил.

— Так что, Шейнфельд, — сменил тему Сойхер, — ты все еще танцуешь?

— Да, — ответил Яков с серьезностью влюбленных, с той наивной серьезностью, которая лишает жала любую насмешку.

— Дурак ты, Шейнфельд, — сказал Глоберман. — Но это ничего, на свете много дураков. Дуракам одиночество не грозит, они всегда в большой компании.

— С Юдит все мы дураки, — сказал Яков и с неожиданной смелостью добавил: — С Юдит ты тоже дурак, Глоберман.

Мое сердце громко застучало, грохоча по ребрам и стенкам ящика. Стальной наконечник Глобермановой палки осторожно прикоснулся к носкам сапог Якова.

— Да, Шейнфельд, — задумчиво сказал скототорговец — С Юдит мы все дураки. Но ты к тому же еще и слабоумный. Ведешь себя как слабоумный и любишь как слабоумный, и конец твой тоже будет как у слабоумного.

— А какой конец бывает у слабоумного? — спросил Яков.

— Слабоумный кончает точно так же, как дурак, только это происходит на глазах у всех, — сказал Глоберман и после короткого холодного молчания, вставшего между ними, добавил: — И поскольку ты слабоумный, я дам тебе пример, который тебе поможет, Шейнфельд. Этот пример может понять даже такой идиот, как ты. Твоя любовь — это как если бы человек расхаживал со стофунтовой купюрой в кармане. Это ведь большие деньги, правда? И ты, наверно, думаешь, что с такими деньгами можно хорошо пожить, верно? Но на самом деле ты не можешь сделать с ними ничего. Со ста фунтами ты не можешь выпить стакан пива, не можешь купить себе кусок колбасы, не можешь зайти в кино, даже к проститутке пойти — ты и то не можешь. Потому что никто не даст тебе сдачи со ста фунтов и никто тебе ничего не продаст на них, точка. Вот это в точности твоя любовь.

— Большая любовь требует больших дел! — гордо объявил Яков. — А не какой-то мелкой сдачи.

Жалость и презрение смешались в голосе Глобермана.

— Не знаю, чему там твой работник, этот паяц, тебя учит и что говорит тебе Менахем Рабинович, когда ты бежишь к нему плакаться, — сказал он, — но любовь,

чтоб ты знал, Шейнфельд, нужно разменять на мелкие деньги, а не замахиваться сразу на всё, не говорить слишком высокопарно и не жертвовать всей своей жизнью враз. Всех своих канареек ты выпустил для нее, и что ты получил взамен? Ничего! Ни ее ты не получил, ни сдачу со своих птиц ты не получил.

— Сейчас же закрой свой рот! — сказал Яков.

Глоберман развел руками в шутовском жесте отчаяния:

— И зачем я даю тебе советы? Сам не знаю. Я ведь тоже люблю эту женщину, и ее сын мне тоже дорог. Мне просто жалко тебя, Шейнфельд, потому что ты идиот и совсем сдурел с этим своим работником. О таких, как ты, мой отец говорил, что Бог смилостивился над ними, когда положил им яйца в мошонку, иначе они бы и их потеряли. Так сумей хотя бы воспользоваться тем советом, который я тебе сейчас дам. Ты должен принести какую-нибудь маленькую вещицу сегодня, рассказать какую-нибудь маленькую забавную историю завтра — вот что действует, Шейнфельд: что-то маленькое, но много-много раз.

16

Вспыхнула Война за независимость. Наши мужчины исчезли. С дороги то и дело слышались выстрелы, из-за холмов подымались далекие дымки. На деревенском кладбище появились новые могилы. Но Ненаше с его идеальным галилейским акцентом и ногами, оставлявшими босые следы, пошел в соседнюю арабскую деревню и вернулся оттуда, блея, как овца, с маленьким ягненком, который доверчиво бежал за ним следом.

Через две недели усиленной кормежки, прыжков в поле и игр в прятки и догонялки Ненаше привел ягненка к ореховому дереву, связал ему задние ноги веревкой, повесил вниз головой на одной из веток, взял старый, отслуживший свой век серп, оттянул ягненку шею и, не успел тот понять, что это не какая-то новая игра, одним гладким движением отрезал ему голову.

Судороги еще корежили обезглавленное тело, а Ненаше уже надрезал суставы его ног прямо над копытцами, прижался губами к надрезам и сильно подул.

— Обрати внимание, Шейнфельд, — сказал он Якову, хлопая обеими руками по маленькому тельцу.

Вдутый воздух отделил кожу от мяса, и когда Ненаше полоснул по животу ягненка, его шкура отделилась, как плащ.

— Если знать, как это делать, так это очень легко, а если не знать, то очень трудно, — поучительно сказал он.

Вороны, возбужденные ароматным соседством смерти, слетались и прыгали вокруг. Страсть и нетерпение сделали их такими смелыми, что они подходили вплотную к Ненаше и клевали его промокшие от крови туфли. Он бросил им внутренности, а ягненка испек на душистой золе, которая раньше была ветками апельсиновых деревьев в саду Ривки и Якова.

— Садись здесь, Шейнфельд, — сказал Ненаше, взял двумя пальцами маленький, пахучий кусок мяса, подул на него, чтобы остудить, и поднес к губам ученика. — И запомни, что есть правила, — продолжал он. — Ты посмотришь ей в глаза, и ее глаза посмотрят на тебя, а потом они медленно-медленно закроются. Это признак, что она доверяет тебе, и тогда у нее медленно-медленно откроются губы, и ты осторожно-осторожно поднесешь ей мясо, но не вложишь сразу внутрь, а подождешь немного, и тогда тебе будет знак: ее язык высунется изо рта, как маленькая рука, чтобы получить твой подарок. Тогда ты коснешься его мясом, и она откроет рот и возьмет. И знай — это большое доверие и большая любовь. Чтобы так открыть рот и есть с закрытыми глазами, нужно больше доверия, чем лежать с закрытыми глазами вместе.