Как опасно быть женой
Шрифт:
– Тоже.
– Правда?
– Правда.
– Мне это совсем недавно пришло в голову. Готовился к семинару и в сотый, наверное, раз читал одну из своих любимых поэм. Подумал о вас. А потом – о Бентли. Вот в голове и щелкнуло.
Я стараюсь не вникать в тайный смысл его слов. И все-таки… читая любимую поэму, он подумал обо мне. Он думает обо мне, когда работает. Думает обо мне. Прекрати, Джулия! У вас самый обычный деловой разговор: преподаватель подкинул идею выставки замдиректора Бентли. Я передам все Лесли, и, если она одобрит, мы этим займемся. Чего проще. А если повезет,
Я то и дело ловлю себя на мыслях о нем. Любит ли он спать допоздна, завтракает ли, читает ли по утрам газету, держит руль машины двумя руками или одной? Изредка я разрешаю себе подумать и о другом: каков на вкус его поцелуй? В чем он спит? В трусах и футболке, просто в трусах или без ничего? Как занимается сексом – с открытыми глазами или закрытыми? А в самые крамольные минуты я пытаюсь представить себе его оргазм. Стонет ли он, выкрикивает что-нибудь? Сразу засыпает или готовится к следующему раунду?
– Джулс, это потрясающе! – На Лесли розовый костюм от Шанель, опаловые колготки и розовые лодочки – не модная дама, а какая-то пастила. – И главное, САМОЕ время! Деканат как раз дает новый грант на междисциплинарное эстетико-творческое образование. Грант на “ЭТО”, очень остроумно. Сейчас, секундочку. Где-то тут было под рукой. – Лесли круто разворачивается в кресле и щелкает мышью. – Секундочку. Секундочку. Нет. Не то. Блин. Стой-ка! Вот. – Она щелкает еще несколько раз и читает вслух: – “ЭТО”… междисциплинарное… трам-пам-пам… усовершенствование подхода… образование… трам-пам-пам… продвижение идеи академической унификации… очевидное… трам-пам-пам… тру-ту-ту… и прочая мутотень. – Она снова поворачивается ко мне: – Короче, если надо – грант наш. Под Средневековье сейчас охотно дают. А остальные предложения – дерьмо.
– Откуда ты знаешь?
– Скажем так: у меня в деканате свой источник. Куннилингуса от него под угрозой расстрела не добьешься, зато омлет по-испански готовит потрясающе. – Лесли обращается к экрану компьютера и еще пару раз щелкает мышью. – Черт. ЧЕРТ! Срок подачи – пятница. Успеешь подготовить? Так, без завитушек? А я напишу заявку. Это мне раз плюнуть, хоть с закрытыми глазами. Главное – отправная точка. Пожалуйста, Джулс. На всю жизнь обяжешь.
Я с опаской разворачиваю листок, который мне дал Эван. Вдруг это не средневековая поэма, а любовное письмо, страстное признание, что-то вызывающе сексуальное? Но когда я наконец решаюсь взглянуть на текст одним глазком, оказывается, что он на немецком.
Беру университетский телефонный справочник и нахожу рабочий номер Эвана.
– Есть одна загвоздка, – говорю я, прекрасно понимая, что в свете завязавшегося сотрудничества могу звонить ему в любое время, как только захочу услышать его голос. Конечно, никто не собирается так поступать, но сама возможность соблазнительна. – Ваша поэма на немецком.
– Правда? Извините. Я хотел дать перевод. Может, зайдете? Или я сам закину.
– Нет-нет, ничего страшного. – Я, словно оберег, потираю обручальное кольцо. – Не к спеху. Бросьте во внутреннюю почту.
Я внимательно разглядываю твердые согласные и короткие слоги поэмы, отыскивая знакомые слова. У
Is aber daz dir wol gelinget, so daz ein guot wip din genade hat, hei waz dir danne froiden bringet, so si sunder wer vor dir gestat, halsen, truiten, bigelegen.
Через сорок минут мне удается одолеть всего десяток слов, и в них пока нет ничего романтического. Вообще белиберда какая-то. “Хоть с этим надежда на успех, с ней guot (?) выздоравливает или приходит в себя с момента ваших.” Нет, это явно не современный язык.
Я уже готова отказаться от этой затеи, но тут меня осеняет: фрау Хоффман, хозяйка немецкой булочной. Она как-то вскользь упоминала, что в “прошлой жизни” преподавала германские языки и лингвистику в Гёттингенском университете. Их с мужем Альбертом уволили в 1935-м, и они бежали сначала на Кубу, а потом, в 1956-м, в Соединенные Штаты. “Мы не очень горевали из-за потери работы, – сказала она тогда. – Жизнь спасли, и то счастье. Пекарь, преподаватель, какая разница? Мы живы, мы вместе – а больше ничего не нужно”.
Альберт умер от сердечного приступа год назад, и Нина сама занялась магазином, последней настоящей булочной в городе. Остальные исчезли под натиском супермаркетов с их липовыми пекарнями, где ничего не пекут, а только размораживают и разогревают или попросту выгружают из фургонов. В магазинчике Хоффманов мне нравится все: блестящий, чуть покатый деревянный пол; строгие белые картонные коробки; тонкие хлопковые бечевочки, которыми их перевязывают; густой, пряный, дурманящий аромат; витрины, где лежат смазанные медом буханки ржаного хлеба с сухофруктами и орехами, острые прянички в ромовой глазури и линцские решетчатые пироги с малиновой начинкой.
– Давайте посмотрим, что тут у нас. – Фрау Хоффман надевает очки для чтения, которые носит на шее, на цепочке с бусинами. – Так, так. Старонемецкий, где-то между девятым и шестнадцатым веками. – Она начинает читать: – “Если случится, что тебе повезет и любезная госпожа уступит твоим мольбам. ” – Фрау Хоффман неуверенно смотрит на меня.
– Читайте, читайте, – прошу я.
Она теребит бледными веснушчатыми пальцами волосы на затылке.
– “…И любезная госпожа уступит твоим мольбам, о, что за наслаждение ждет тебя, когда… – Она замолкает и переводит дыхание. —.. Когда, беззащитная, встанет она пред тобой. Объятия, ласки, ложе”. – Фрау Хоффман складывает листок и отдает мне. – Зер интересант.
– Да, правда, очень интересно. – У меня кружится голова: и эта поэма напомнила Эвану обо мне! – Очень и очень интересно. Я, видите ли, работаю в Институте Бентли.
Фрау Хоффман пронзает меня взглядом и сурово роняет:
– Понятно.
– У нас сотни таких посланий. Да-да. Тысячи. – Я сама удивляюсь своей нервной болтовне. – Правда-правда. Чего-чего, а этого у нас! Со всего мира. Германия, Индия, Испания, Китай. Вы случайно не владеете мандаринским диалектом? Нет? Ха-ха-ха. Я пошутила.