Как прое*** всё
Шрифт:
Однажды тетя Клара осталась у нас ночевать. Когда она ложилась спать, она позвала меня и показала глаз. У тети Клары был стеклянный глаз, и она на моих глазах вытащила его из головы и положила в стакан. Тетя Клара думала, что мне это понравится. Я убежал. Во сне потом плакал, мне снилось, что глаз тети Клары убежал из стакана и бегает по квартире за мной. Вот такой была тетя Клара. Народным судьей.
Потом пришли другие подруги мамы, с мужьями. Они сели за стол полный мяса. Меня позвали, и мама сказала, что я сейчас прочитаю стихи. Про Новый год. Но стихи я не смог прочитать. Я посмотрел на гостей моей мамы. Никогда я не видел одновременно столько хоккейных вратарей, столько их не было даже в НХЛ. И я закричал:
– Шайбу! Шайбу! Шайбу!
Мама бросилась закрывать мне рот, унесла меня быстро из комнаты, потом стала
Я заметил давно: когда люди пьют, после пятого стакана они снимают хоккейные маски. Не после первого, после первого стакана людям маски не мешают. После третьего начинают мешать, они снимают маски, вытирают с лица пот под масками и снова надевают их, потому что все еще боятся. Это и есть социальное чувство. Это чувство, что шайба уже летит.
Но после пятого стакана, именно после пятого, я считал, люди перестают бояться. Они снимают маски. Им становится по хуй, летит ли шайба. Люди перестают быть вратарями после пятого стакана. Они становятся форвардами. И они начинают танцевать. Это сильное желание, в нем мало смысла, но много свободы. Оно прекрасно. Пьяные люди хотят петь и танцевать. Это самые доступные виды искусства. Конечно, отдельные люди, под влиянием Мейерхольда, начинают хотеть экспериментальных постановок, авангардного балета. Но нормальные, простые люди не хотят авангарда, они не хотят и не могут балета. Они хотят просто петь и просто танцевать. И они это делают. Как умеют. Умеют все это примерно одинаково. Это тоже прекрасно, в этом есть первобытное равенство. Оно есть в танцах туземцев. Кто-нибудь слышал, чтобы из толпы африканских голышей выдвинулся Рудольф Нуриев? Нет. Потому что в дикости все равны, все прекрасны. А если кто-то и пытается выдвинуться, его сейчас же заметит и пометит вонючей жидкостью шаман. Только в извращенной среде балета может вспыхнуть Нуриев. Это и есть самая питательная среда для рождения гения, это для него – как навоз для растения. Гений рождается в среде извращенцев, а примитивное искусство гениев не знает. В примитивном искусстве каждый – гений.
Таково и искусство синего танца. В нем есть красота, хоть ее бывает трудно разглядеть. Я всегда любил смотреть, как люди сдвигают столы и стулья, и летят куда-то в угол хоккейные маски, и глаза у теток горят, и набухают у мужиков мошонки, и вот уже наебнули шестой и седьмой стакан, а кто-то отважный, таким был всегда я, впрочем, это я забегаю вперед, вонзает сгоряча и восьмой, тот самый, главный, лишний стакан. И начинается.
Петь начинают первыми женщины. А танцевать – мужчины. В этом есть Африка. Когда человек танцует, он перестает быть человеком. Он становится собой.
Третье появление Светки
Когда человек трезвый, он петь не может. Мешает петь что? Не пиджак, не галстук, не плохая акустика. Мешает петь чувство стыда. Стыд – враг героя. Если человек испытывает стыд, героем ему не стать. Героем быть стыдно. Дело в том, что за соблюдение рамок приличия отвечает определенный участок головного мозга. Он называется сторожевым участком. Так совпало, что этот участок больше ни за что не отвечает, поэтому он так важен. Он отвечает за то, чтобы человек не упал лицом в грязь. А пока лицо не в грязи – ты не герой, а пока не герой – можешь жить. Сторожевой участок называется так, потому что он сторожит судьбу человека. Не дает человеку просрать все и погибнуть. Но когда сторожевой участок отключается, стыд уходит и хочется петь. Так возникает состояние синего героизма. Это специфическое состояние. Налицо все признаки героизма, но человек не до конца, не навсегда герой. Он временно герой. От истинного, полного, временное состояние героизма отличается тем, что, во-первых, наступает лишь на фоне синьки, в то время как герой и без синьки – герой. Хотя это редкость – герой без синьки. Во-вторых, человеку, побывавшему в состоянии временного героизма, после прекращения этого состояния всегда плохо, налицо токсикоз и стыдно перед Светкой.
И перед Светкой не стыдно, по хую Светка, кто она, это вообще неизвестно. Да что ж такое, опять эта Светка, откуда она берется, просто проклятие какое-то!
В тот вечер, у мамы на квартире, сначала женщины запели. Прижались друг к другу, как пингвины в блузках, и запели. Грустные песни, про мужчин, но никакую песню не пели полностью, потому что они были городские женщины, а городские женщины не знают ни одну песню целиком. Мужчины в это время догнались и решили танцевать.
Дядя Гена поставил пластинку Аллы Пугачёвой и сказал громко:
– Танцы!
Сказано – сделано.
Дядя гена и море
Яне знаю, понимает ли Алла Пугачёва, какие безобразия творили люди по всей стране под ее песни. Испытывает ли певица чувство вины? Вряд ли.
Мужчины стали танцевать под Пугачёву. Я тогда еще не пил и потому поступал, как Стасик Усиевич, то есть я не пил, а только смотрел и запоминал. Правда, Стасик все запоминал с другой целью – чтобы наутро рассказать людям, какие ужасные они были, а я все запоминал, чтобы когда-нибудь рассказать людям, какие прекрасные они были.
Дядя Гена танцевал, как раненый бог. Он выпрыгивал куда-то под потолок, туда, где жила посещаемая только молью люстра чешского хрусталя, потом оттуда обрушивался вниз, на женщин, как сель с гор. Женщины кричали:
– Гена! Да! Да!
Женщины всегда так кричат – «да», когда видят героя.
Тетя Клара, народный судья, тоже танцевала, пьяная, и тоже кричала «да» дяде Гене, и у нее выпал глаз на ковер, и его чуть не растоптал дядя Игорь.
Потом дядя Гена вдруг перестал танцевать и сказал, что море проверяет людей. Он был матросом в юности. Дядя Гена налил себе вазу водки. У мамы на столе стояли хрустальные вазы. Дядя Гена вытряхнул грильяж, наполнил вазу водкой, выпил, громко, как волк кость, разгрыз один грильяж и знаком приказал всем следовать за ним. Он не мог говорить после вазы водки и объяснялся знаками. Все пошли за дядей Геной. И я пошел.
Дядя Гена всех привел на балкон. Посмотрел вниз. Третий этаж. Подтянул носки. Вздохнул глубоко. И прыгнул с балкона.
Все охуели.
Был слышен стук. Потом тишина. Все стали смотреть вниз. Я тоже. Я увидел, что внизу стоит дядя Гена. Он приземлился на ноги и даже не согнул их. Он был похож на памятник кому-то великому. Он им и был. Все закричали:
– Гена! Ты живой?
Это был глупый вопрос, потому что было видно, что дядя Гена живее всех, кто смотрел сверху. Дядя Гена ничего не сказал. Он слушал звук моря. Северного серого моря, на котором служил, когда был юн. То море было далеко. Непоправимо далеко. Но дядя Гена в тот момент оказался там, на том сером море. Холодные волны разбивались об дядю Гену – я это увидел. А над головой дяди Гены витали они. Альбатросы.
Потом дядя Гена вернулся в квартиру, но не на лифте. А залез обратно по винограднику.
Виноград в нашем городе рос везде, в самых неподходящих местах. Потому что его везде сажали – жители, ветра и птицы, своим пометом. То есть только птицы, конечно, сажали пометом. Своим пометом – это относится к птицам. Ветра не имеют помета. А что касается жителей, то и они, возможно, этого не стоит полностью исключать, порой сажали виноград своим пометом. Но, как правило, жители сажали его все-таки своими руками. Виноград возле дома, в котором была квартира мамы, посадил сосед, дядя Коля, он был парализован. В юности он был спортсменом-гимнастом, и его любили женщины. Однажды он поехал куда-то в село на свадьбу, и там его тоже любили женщины, он напился, сел в грузовик, не в кабину, а в кузов, полный женщин, и, когда грузовик быстро ехал по селу, дядя Коля решил показать женщинам прыжок в полтора оборота назад, прогнувшись. Полтора оборота назад, прогнувшись, – из кузова грузовика. В итоге: перелом позвоночника, паралич. Дяде Коле тогда было двадцать один. Остаток жизни он прожил в инвалидной коляске. Дядя Коля раньше жил в доме на земле, там у него был виноград, он из него делал вино, потом дядя Коле дали квартиру на пятом этаже нашего дома. Но жить без вина дяде Коле было грустно, потому что только пьяным во сне он видел себя не в коляске, и он тогда взял лозу от своего старого винограда и посадил ее возле нашего дома.