Как слеза в океане
Шрифт:
— Простите, господин прелат, вас, очевидно, ввели в заблуждение. Те тридцать с лишним томов, в которых изложено все, что я считал нужным сказать, представляют собой одно сплошное воззвание против всех идеалов, ради которых людей когда-либо призывали умирать и убивать. Я…
— Простите, господин профессор, я перебью вас, потому что и вы меня перебили. Хоть я никогда не располагал досугом, достаточным для ознакомления даже с десятой частью ваших трудов, — вы понимаете, что мои занятия как прежде, так и теперь посвящены иным предметам, — однако я вряд ли впаду в заблуждение, если скажу, что из всех безбожников и хулителей церкви вы были самым беззастенчивым поборником дьявольского дела разложения, вы громче всех провозглашали примат человека перед Богом, мира здешнего перед миром нездешним. Вы внесли свою лепту в самый чудовищный из всех обманов, уверяя людей, что они могут быть счастливы на земле. Когда человек, повергавший в прах все святыни, вдруг величайшей святыней объявляет пропащую жизнь преступника, — это впечатляет. Впечатляет, но не удивляет. Уничтожающий мерило сам утрачивает меру, и ищущий дорогу по указателям, ведущим в ад, заблудится среди бела дня в доме собственного отца.
Последняя фраза была из великопостной проповеди кардинала. Прелат удивился, что эти слова, слышанные много лет назад, остались у
Штеттен сказал:
— Мне трудно было бы возразить вам, но время торопит, нужно вмешаться, пока не поздно, пусть уж этот несчастный останется жив.
— Время торопит вас и вам подобных, но не нас. Смерть, ему грозящая, — всего лишь завершение одного из недостойных эпизодов его жизни, вечная жизнь и вечное проклятие начинаются после смерти. Церковь сделает все, чтобы причастить его здесь своей благодати. И только это важно.
— Это важно для вас, но не для него и его ближних. И не для меня. Как бы там ни было, но я пришел просить вас не о спасении души, а о чем-то, с вашей точки зрения гораздо менее существенном: о спасении жизни Франца Унтербергера.
— Я знаю, но я ведь рассматриваю не только просьбу, но и просителя, и убеждаюсь: ему здесь вмешиваться не подобает. Все то, чему вы учили до сих пор, лишает вас права на это. Вы не выступаете ни от чьего имени, вы ни к чему не принадлежите. И, я не знаю, возможно, этот коммунист, совращенный вам подобными, уверовавший в вечное блаженство бесклассового общества, ближе мне, чем вы, все подвергающий сомнению для того лишь, чтобы взлететь на мусорную кучу скоропортящихся научных познаний и прокаркать: «Все, что не выдерживает проверки человеческим разумом, достойно уничтожения, оно ничего не стоит! Предадимся же гордыне, как сатана перед падением, разрушим же иллюзии о Боге, отечестве, идеале, дабы человек сам был для себя всем!» Это вы проповедовали жаждущей знаний молодежи, право и нравственность были в ваших устах лишь предрассудками самого грязного происхождения, вы проклинали их. Теперь же вы явились и требуете — во имя права и нравственности! — чтобы христианское государство по вашему слову отреклось от самого себя. Теперь вы признаете, что сами стали жертвой той власти, которую отрицали столь рьяно? И сюда привел вас не ваш кумир-разум, который вы сами себе сотворили, а остатки вашего христианского воспитания, но они слишком слабы, пока еще слишком слабы, ибо вам незнакомо смирение. Вы хотели просить, и это подобало бы вам, но вы самым неподобающим образом требуете. И я ваше требование отклоняю.
Итак, все усилия были напрасны, продолжать разговор не имело смысла. Прелат хорошо выспался и был вызывающе самоуверен, как человек, у которого есть тайный ход к власти. Штеттен сознавал, что лишь его уязвленное самолюбие может оправдать любую мучительную задержку с ответом. И что лишь крайнее напряжение способно скрыть от собеседника все усиливающуюся дрожь подбородка. И он заговорил спокойно, подбирая выражения, но скоро не выдержал и сорвался, и ему самому казалось, что его слова вонзаются в отнюдь не изящный профиль грубого, малоподвижного крестьянского лица.
— Вероятно, ваше положение обязывает вас учить других смирению, сами же вы, очевидно, никогда не питали склонности к этому предмету. Мое положение требовало от меня учить других распознавать закономерности человеческой истории, ничтожество или величие участвовавших в ней людей. Но прежде чем учить, я учился. Все, что я пытался привить своим ученикам, я сначала прививал себе. Я начал свой путь, желая обосновать величие людей, их богов, отечеств, идеалов, но в отличие от Саула не обрел царства, а обрел лишь ослов [59] . И познал лишь одну простую истину, смысл которой, говоря коротко, таков: величайшим из всех обманов, когда-либо выпадавших на долю людей, становилась их уверенность, что это они творят историю, что они нашли и отворяют врата в очередной новый мир, все равно, земной или небесный. И я понял, что величайшие из всех обманщиков — спасители, пророки, политики и полководцы — обманывались сами. «И увидел я, что все, что ни есть под солнцем, — все суета и погоня за ветром», — так или примерно так выражается ваш Екклезиаст. Я узнал, что так называемые победители, вошедшие в историю, не увидели превращения своих побед в поражения только потому, что не дожили до этого. Я выразил простыми словами элементарные истины: Ахиллес не был героем, потому что ему нужно было защищать одну свою пятку. И выяснил, что сфера применения таких элементарных истин гораздо шире, чем можно предположить. Чтобы не отходить от избранной нами темы, скажу лишь, что самым прямым и непосредственным результатом появления в Вифлееме Ангела Господня было убийство всех других мальчишек в возрасте до двух лет, в самом городе и его окрестностях, как нам авторитетно сообщает Евангелие от Матфея, глава вторая, стих шестнадцатый. Я выяснил, что тысяча волов, жертвуемых ради обретения истины, — плата отнюдь не чрезмерная, тогда как миллионы человеческих жизней, в течение веков жертвуемых ради спасения, заключающегося в посмертном блаженстве, — цена более чем несуразная, ибо жизнь — единственное человеческое достояние. Я пытался убедить моих слушателей, что все беды человечества не кончаются, а его идолы — нация, отечество, идеалы — не рушатся, оттого что оно страдает забывчивостью. Я проповедовал религию хорошей памяти, подлинное историческое сознание, для которого прошлое, пусть неясное в мелких подробностях, все же открыто в главном. И хоть я и признавал, что экономист Карл Маркс понял смысл истории лучше, чем все исторические факультеты, вместе взятые, я же и напомнил его не в меру ретивым ученикам, что он лишь расчистил почву для сооружения нового храма. Я пытался отбить часть молодежи у этого солдата-тыловика, у доблестного санитара Фрица Ницше. Если мораль — это чесотка, то пусть и власть будет им так же отвратительна, как проказа, а воля к ней — так же подозрительна, как вступление в старой песне о евангельском мессии! Мудрецы учили молодых — кстати, безуспешно учили — давать ответы, моя же задача была скромнее: я прежде всего хотел научить их задавать вопросы, видя в ответах в лучшем случае предпосылку для новых вопросов. Я учил их понимать, что единый гран знания больше тонны мнения, больше целого мира какой угодно веры. И я говорил им: нет таких идеалов, ради которых стоило бы хоть на миг отказаться от наслаждения ароматом цветов, улыбками ребенка, а также от бокала вина, от девичьего поцелуя. Ибо истина, говорил я им, в одном: есть только человек и его жизнь, а больше нет ничего. Здесь и теперь, вот твой Родос! [60]
59
Ветхозаветный пастух Саул отправился искать потерявшихся ослов, но встретил пророка, и тот помазал его на царство.
60
Парафраз эзоповского «Здесь Родос, здесь прыгай!» — о человеке, которому предложили не рассказывать о подвигах, совершенных где-то, а доказать свое умение на месте.
— Я, я, я, — резко перебил его прелат, — прямо Слово Божие, ставшее плотью в лице барона фон Штеттена, — я, Бог и первосвященник истины, я, я! Гибель скольких таких «Я» видела церковь, но она была и остается вечно юной, а все эти «Я» исчезли, как мякина, развеянная ветром. Вы выступаете против веры — и сами требуете принять вашу старо-новую еретическую веру. Вы говорите о вере, как слепой о красках, вы говорите о милости — вы, несчастный, которого милость ни разу даже не коснулась. Ваша действительность — иллюзия, действительно только творение Божие, действительна только вечная жизнь. Вы, реалист, эпигон протухшего восемнадцатого века, последний, вымирающий представитель века девятнадцатого, пораженного манией величия, — неужели вы не замечаете, что вы все — банкроты, что вы разбиты сильнее даже, чем манихеи, карфагеняне e tutti guanti [61] . Вы говорите, что победителей нет? Церковь — вот победительница, она побеждает ежечасно, и вы, как историк, должны были бы это знать. Это вы, вы и вам подобные побеждены, разбиты наголову, и обманутый вами мир наконец-то отвернулся от вас — он ищет, пока еще ощупью, но обязательно найдет путь к спасению. Такова действительность, и в этом процессе ваш Унтербергер будет приговорен, а вы — вы обречены жить и увидеть собственное поражение, потому что вы слишком осторожны, чтобы погибнуть вместе с вашими жертвами.
61
Здесь: и все прочие (ит.).
Прелат вскочил; последние слова он проговорил стоя, потрясая кулаком перед лицом Штеттена. Но тут же снова овладел собой, сел и произнес:
— Отдельные люди и целые группы, искусители и искушаемые, вновь и вновь восставали, дабы во имя свободы, счастья, справедливости, даже во имя Священного писания изменить существующий мир. Когда их разбивали, оказывалось, что они лишь умножили несчастье в мире. Да и как могло быть иначе? И вам, профессор Штеттен, это доподлинно известно. От бед человечество не избавит ничто, кроме Спасения. Оно возможно и для вас, ибо Спаситель умер и ради вас тоже.
Штеттен встал, говорить больше было не о чем. И все же ему не хотелось, чтобы последнее слово осталось за противником.
— Мы не поймем друг друга, иного и нельзя было ожидать. Я пришел сюда усталый и не в лучшем виде, чтобы привлечь ваше внимание к судьбе одного несчастного, чтобы просить вас помочь ему. Безрезультатно! Вы правы — я разбит. Но вы ошибаетесь, если думаете, что победитель — вы. Я легко мог бы доказать вам, что победе церкви такая же цена, как и всем другим победам. Стоит лишь вспомнить о превращениях, которые претерпела церковь, и вам станет ясно, что такое эти ваши победы. Да и вы сами, господин прелат, прилагающий ныне столько усилий, чтобы изгнать всякую память о вашем прежнем кардинале путем столь рьяного служения делу его преемника, — разве вы не побеждены? По-вашему, вы строите здесь католическое государство? Спросите у вашего прежнего кардинала, и он скажет вам, что именно в эти дни церковь на долгие годы, если не навсегда, оттолкнула от себя католическую Австрию. А я — я не проповедовал ни новой, ни старой религии, я просто пытался вселить в людей мужество быть свободными — свободными от веры, от иллюзий, от всех связей, кроме связей с жизнью.
Смерть не пугает меня, а нынче — меньше, чем когда-либо. Мне приходит на ум Сократ, которого глупость сумела убить, но не победить. Ибо у глупости, какой бы властью и силой она ни обладала, как бы ни запугивала людей, нет будущего, потому что у нее нет прошлого. И она абсолютна, абсолютна в действительности, а не в своем воображении, как церковь. Каждое поколение открывает ее заново. Но люди мыслящие продолжают мыслить, тайный заговор мысли делает успехи — возможно, он никогда не достигнет цели, но никогда и не откажется от нее, пока человек спрашивает: почему мы страдаем? И пока будет жив другой, в памяти которого хранится ответ: «Причина всего человеческого, в том числе и страданий, — сам человек. Человек — источник и своего ничтожества, и своего величия. Человек, и только он один, — источник своей истины, то есть наивысшего своего достижения».
— Слабо, профессор, для заключительного монолога очень слабо. Возможно, галерка и разразилась бы аплодисментами — если бы она была здесь и могла понять вас. И чтобы окончательно доказать вам ваш провал, сообщу, что мятежник Унтербергер был повешен через два часа после вынесения приговора. Вы боролись за жизнь мертвеца — пусть эта парабола напомнит вам о смысле вашей собственной жизни!
Глава четвертая
Наступил день. Штеттен так и не увидел, как сереет «зеленый рассвет». Он устало брел по проселку, едва прикрытому снегом: ближайшая станция пригородной железной дороги была далеко, так что идти ему придется, наверное, около часа. С того момента, как он — mironton, mironton, mirontaine — отправился на гражданскую войну, прошло всего семнадцать часов. Но теперь он, даже если бы у него снова появилось такое настроение, не мог помахать своей тростью — полицейский обломал ее о его спину. Штеттен подобрал серебряный набалдашник и теперь сжимал его в кармане пальто — ему казалось, что тот придает ему уверенность. Он запретил себе думать о прелате и разговоре с ним. Он произнес так много слов, теперь они казались ему ненужными. Ни одно из них даже не приблизилось к цели, все они служили прелату лишь поводом унизить просителя. Неужели он разучился говорить с людьми — а может быть, никогда не умел? Во всяком случае, решил Штеттен, сейчас уже поздно рассуждать об этом. Был ли он эпигоном «протухшего» восемнадцатого века или обломком девятнадцатого, страдавшего манией величия, — с веком двадцатым, судя по всему, он не имел ничего общего. Что значила близость в пространстве по сравнению с этим отчуждением во времени? Пусть мертвые тешатся сознанием своего бессмертия, времени у них вечность, но в этом им не помешает даже их небытие. «Я — предвестник двадцать первого века, монсиньор, поэтому мы не понимаем друг друга». Нет, прелат все прекрасно понимает, он тоже любит поговорить, и школа у него хорошая.