Как солнце дню
Шрифт:
— Это настоящие стихи! — воскликнул Бельский, восторженно и как-то совершенно по-новому глядя прямо в глаза Валерию.
— А при чем здесь училище? — недоуменно спросил Вишняков.
— Это стихи о нашей юности, — возразил Бельский. Он горячился и доказывал, словно защищал свои собственные стихи. — Неужели ты не чувствуешь?
«О чем они говорят? — напряженно думал Саша. — Ведь вовсе не об этом нужно сейчас говорить».
— Да, задал нам Крапивин задачу, — сказал Обухов. — Его стихи, конечно, сильнее. Как говорится, чувства и мысли переведены на язык поэзии. Как же будем
— Я — за стихи Бельского, — уступчиво сказал Валерий. — И пусть мое мнение никого не удивляет. Я их критиковал, но для песни, именно для песни об училище они больше подходят. Кроме того, у них маршевый ритм. А стихи, которые вы услышали, я прочитал для сопоставления.
И песня Бельского стала песней училища.
Саша долго решал и никак не мог решить, что ему сделать. Рассказать обо всем комиссару? Или напрямик поговорить с Валерием? А если он скажет, что стихи его? Какие есть доказательства? Может, и впрямь лишь первая строчка совпала с той, что родилась в голове у Граната? Потеряв блокнот Граната, Саша допустил непоправимую оплошность. Да, он очень виноват. Виноват перед памятью Граната, перед людьми, перед самим собой. И оправдывать себя он не имеет права. Не имеет права искать оправдания Валерию. Как мог Валерий пойти на такой шаг? Вот самый главный вопрос. Нет, конечно, дело тут не в одной строчке. Но почему он так поступил? Неужели он совсем не такой человек, каким Саша привык считать его?
В один из вечеров Саша перед самым закатом солнца бродил по берегу Томи. Почти все курсанты ушли на концерт ленинградских артистов, а ему захотелось побыть в одиночестве. Под ногами шуршала вымытая рекой галька. Еще издали Саша увидел, что на бревнах, подле самой воды, сидит человек с удочкой. Хорошо была видна его яркая тюбетейка и конец удилища. Саше захотелось хоть полчаса посидеть с удочкой, пока солнце не опустится в самую глубину тяжелой воды. Он не выдержал, подошел поближе, тихонько полез по скользким бревнам. Человек в тюбетейке сразу же обернулся.
Это был Обухов. Опустив босые ноги в воду, он сидел на конце бревна.
— Клюет, товарищ комиссар? — громко спросил Саша, выпрямляясь, и едва не соскользнул в воду.
Обухов знаками показал Саше, чтобы он вел себя тихо. Саша приблизился к нему почти вплотную и тотчас забегал глазами по воде, ища поплавки.
— Бери вторую удочку, — шепотом сказал Обухов.
Саша тут же воспользовался приглашением. Оба молчали и неподвижно сидели на бревне, не сводя глаз с поплавков.
Постепенно потухал солнечный пожар, воспламенивший ели на противоположном скалистом берегу. В складки кряжей, в синюю гущу кустов пряталось красное зарево заката. Вспыхнувшее у самого горизонта небо тускнело. Мглистые тени неслышно опустились на воду. Остро пахло хвоей, свежей рыбой и мокрой древесной корой.
Рыба ловилась плохо. Взглянув на часы, Обухов присвистнул.
— Регламент-то истек. А результат — ноль.
— Ветер, — сказал Саша.
— Правильно, дорогой мой, вали на ветер. Место неудачное, насадка не та, солнце красное. Вали на них! Хороший рыболов никогда себя не обвинит, верно?
Они смотали удочки. Обухов вынул табакерку из карельской
— А что это ты сегодня один, без Валерия? — спросил комиссар. — Вы же такие неразлучные друзья.
Саша нахмурился. Он собрался было тут же рассказать Обухову о стихах Граната, о своих сомнениях, но снова что-то очень сильное — то ли страх перед тем, что он подведет своего друга и того замучает совесть, то ли, не зная еще, как доказать, что стихи написаны не Валерием, а Гранатом, — удержало его и на этот раз.
— Он ушел на концерт, — ответил Саша. — А я не захотел.
— На концерт не захотел?
— Нет. С ним вместе.
— С другом?
— Да, с другом, — задумчиво произнес Саша и вдруг выпалил зло и с отчаянием: — А вот с ним я бы не пошел в разведку!
— Вот оно что? — удивился Обухов. — Повздорили?
— Нет, не повздорили.
— Так в чем же дело?
— Просто так, — уклончиво ответил Саша. — Вероятно, у каждого в жизни бывает так: видишь человека по-новому.
— А ты, оказывается, философ, да еще и дипломат, — засмеялся Обухов, раскуривая самодельную папироску. — Не бойся, я ведь не собираюсь тебя допрашивать. Но сказать о друге то, что сказал ты, это, дорогой мой, нужно быть убежденным в своей правоте до высших пределов. А юность обычно горяча, необузданна и склонна к самым противоречивым оценкам.
— Тут дело не в возрасте.
— А в чем же? Насколько мне известно, Валерий неплохо воевал. Федоров отзывался о нем хорошо. Да и ты тоже.
— Возможно, я ошибаюсь, — неуверенно сказал Саша. Ему хотелось побыстрее закончить этот неприятный разговор. Он уже мысленно ругал себя за то, что в отсутствии Валерия сказал о нем комиссару, как о человеке, которому не может доверять.
— Газеты сегодня читал? — спросил Обухов. — Нет? Да как же ты, в таком случае, живешь на белом свете, дровина ты этакий? — Обухов любил такие словечки, но применял их так ловко, что в его устах они звучали дружески, теряя свой обидный оттенок.
Он вынул свернутую трубкой газету и подал Саше.
— Пойдем ко мне. Здесь не прочитаешь — темно.
Они пошли в гору, к лагерю. Тут, среди высоких старых деревьев, стоял маленький фанерный домик, в котором жил Обухов. В домике тускло горела электрическая лампочка.
Саша развернул газету. Как и всегда, в глаза бросился знакомый до каждой буковки заголовок «От Советского информбюро». В сообщении кратко говорилось о действиях партизан в районе Синегорска.
— Вот, дорогой мой, какие дела, — сказал Обухов, свернув новую папиросу.
— Здорово, — сказал Саша с трудом, словно его кто-то схватил за горло. — Наших ребят, наверное, там немало.
— А что удивительного? Я уж подумал, может, и Андрей.
— Может, конечно, может, — обрадованно повторил Саша.
Он задумался. Хотелось сказать о Жене. Поразмыслив, он вдруг вынул из кармана гимнастерки фотографию, отдал комиссару. Обухов бережно взял карточку, поднес ее ближе к свету. С фотографии жизнерадостно и задорно смеялась Женя.
— Знакомая девушка, — сказал Обухов.