Как спасти свою жизнь
Шрифт:
— Я это уже слышала. Да, тебе так было удобнее. Ты просто не хотел, чтобы я тоже чувствовала себя в этом отношении свободной, чтобы у меня тоже были интрижки. Но — знаешь что — у меня они все равно были… — При мысли о том, что я собираюсь рассказать, у меня начинает кружиться голова, но я уже не могу остановиться. От меня уже ничего не зависит, слова сами срываются с губ. Первый закон ревности по Ньютону.
— С кем это?
— Во-первых, с Джеффри Раднером, потом с Джеффри Робертсом.
— С Джеффри Раднером? — Беннет явно уязвлен. Джеффри,
— Из-за меня он частенько переносил дни приема — тебе и в голову бы такое не пришло.
Беннет, чувствуется, совсем пал духом:
— Я думал, эта английская сволочь был последним… Кажется, когда я вез тебя домой, ты обещала…
— Ничего я не обещала.
— Мне казалось, что психоанализ…
— По-твоему, психоанализ — это панацея от всех бед… Лекарство против любви, беспокойства, против любых сексуальных проблем… Кстати, мы с Джеффри назначали свидания после сеансов психоанализа. Так это и началось. Я шла по Парк-авеню от дома № 940, а он — от № 945. Где-то посередине мы встречались и шли выпить кофе. А иногда, чаще всего после обеда в пятницу, мы занимались любовью у него в кабинете.
Я говорю это так спокойно, словно мне все давалось легко, словно не было ни страха, ни дурных предчувствий… Нет, все было гораздо сложнее. Эта дурацкая история стоила мне стольких нервов, я уже не говорю о вечных муках совести. Хорошо, что сейчас она пришлась как нельзя более кстати, и, главное, я извлекла ее на свет неожиданно — так фокусник вытаскивает зайца из совершенно пустой шляпы. Эта связь доставила мне мало радости, намного меньше, чем то чувство торжества, которое я испытывала сейчас, в эту минуту. Однако Беннету в этом признаваться не стоило. Напротив, нужно было все максимально приукрасить.
— Джеффри оказался прекрасным любовником. Он, если пользоваться твоей терминологией, как никто другой, способен получить удовольствие. Иногда он откалывал такие номера — ты бы никогда до такого не додумался. Например, слизывал яблочный джем у меня с одного места…
— Прямо в кабинете? На кушетке? — В голосе Беннета теперь слышится презрение. — Так значит, вы нарушали предписания своих аналитиков, раз занимались этим прямо на кушетке…
Неожиданно я вспоминаю, что до кушетки-то мы как раз и не добрались — Джеффри был слишком суеверен, — но я никогда не признаюсь в этом, не доставлю Беннету такого удовольствия.
— Лично мне понравилось, — говорю я с наигранной веселостью. — Попробуй, не пожалеешь.
— Я уже пробовал, — парирует Беннет. — С Робин.
— Ну это ты, конечно, нарушением предписаний не называешь.
— Нет, это называется именно так. Потом я часами беседовал об этом с доктором Стейнгессером.
— Что-то вроде отпущения грехов. Сначала грешишь, потом — каешься.
— Как хочешь называй, — отвечает Беннет. — Я, по крайней мере, твоих подругне трогал…
— Тебе не кажется, что со стороны Джеффри было очень мило ради меня отменять прием. В высшей степени благородный жест — особенно для психиатра.
Лицо Беннета выражает праведный гнев, глаза превратились
— Джеффри Робертс был от меня без ума. А потом был еще Боб Лорриллард — это когда мы вместе готовили в Чикаго программу для телевидения, и Амос Костан, израильский поэт…
Сказать по правде, тут я хватила через край. Мы с Амосом обнялись один раз где-то на кухне, и больше между нами ничего не было. Но я знаю, что мои слова способны окончательно вывести Беннета из себя. Сама я чувствую себя маленькой девочкой, беззащитным ребенком, брошенным родителями, которые заперлись у себя и, кажется, замышляют что-то против него. Я готова на все, лишь бы заставить Беннета почувствовать себя так же. Но его голыми руками не возьмешь.
— Я так и думал, — говорит он, переходя к обороне, — и я готов тебя простить.
— Меня? Простить меня? А что если мне не нужно твое прощение? Что если я хочу иметь право на собственный протест?
— Я, конечно, понимаю, что люди искусства все немного неуравновешенные, и я понимаю, что ты…
Это еще больше выводит меня из себя.
— Не смей говорить со мной таким тоном, черт тебя побери! У меня было всего две какие-то жалкие интрижки, а у тебя — настоящий роман, из-за которого ты чуть не ушел от меня. И кончай пороть чушь про людей искусства! Это оскорбительно! Унизительно, в конце концов! Ты снова в своем амплуа, все делаешь мне одолжение! Ты готов вновь принять меня в свое лоно. Нет уж, спасибо! Неужели ты не видишь, что с тобой я просто умираю от тоски? Неужели ты ничего не замечаешь?
Тут я принимаюсь рыдать. Дамба не выдерживает, и восемь лет слез прорываются наружу. Откуда они только берутся, эти слезы?
Когда я начинаю захлебываться в соплях, Беннет, наконец, принимается успокаивать меня. Все возвращается на круги своя. И я бросаюсь ему на шею. Но внутри у меня все клокочет. Он обнимает меня — так краб захватывает свою добычу, — а я просто сгораю от злости. Семейная жизнь подходит к концу.
Бывает в жизни день…
Мы спрашиваем совета тогда, когда сами уже знаем ответ, но себе в этом признаться не хотим…
Бытует мнение, что женщины в наши дни меняют мужей, как перчатки — или какие-нибудь другие предметы туалета. Я наглядный пример того, что это не так. У меня нет детей, которые связывали бы меня по рукам и ногам (или примиряли с действительностью), зато есть профессия, средства к существованию и свой круг интересов. И при всем при том разрыв с мужем кажется мне чем-то совершенно невозможным. Чего я только не говорила себе — лишь бы отложить принятие окончательного решения или вовсе не принимать его. Мои веселые деньки и интрижки, и даже мятежные мысли, высказанные здесь, — на самом деле лишь попытка отложить этот роковой шаг, пугающий шаг в неизвестность — развод.