Как спасти свою жизнь
Шрифт:
…Я откупориваю пузырек с мускусным маслом, чтобы вызвать в воображении ее образ, размазываю масло по запястью и начинаю легко втирать в кожу, глубоко вдыхая пряный аромат, пробуждая сидящего во мне джинна, и неожиданно все всплывает в памяти вновь: плавный ход «Корниша», люди, заглядывающие внутрь с отвращением и благоговейным трепетом, лакированный паркет «творческой студии» Розанны, гнутые ножки кресел, свисающие откуда-то с потолка цветочные кашпо, почти пустые комнаты, гардероб рок-звезды, кровать с белой спинкой под легким пологом, простыни с монограммой и то, чем мы на них занимались.
В первый раз я легла с Розанной в постель из любопытства, во второй — со смешанным
«Даже пикантно, что я познаю лесбийскую любовь именно в этом году, — думала я про себя. — Может быть, мне захочется про это написать, а Беннет мне и так уже надоел. Если мужчины — это вопрос, так, возможно, женщины — это ответ?» — Я мысленно представляла себе, как мы с Розанной откроем салон (или даже дом) со всеми этими штучками. Как преданно мы будем ухаживать друг за другом, лишь изредка приводя к себе мужчин, которых можно будет делить…
Когда мы занимались любовью в первый раз, я была в упоении от мысли, что совершаю нечто запретное, но почему-то вовсе не боялась, что земля разверзнется и поглотит меня. Я испытывала какое-то особое чувство освобождения, нарушая это табу. Совсем не похожее на то, которое сопровождает утрату девственности, — чувство легкой вины и сладкого томления. Не сравнишь это и с первой изменой — та, скорее, сродни веселому ужасу «американских горок». Как бы мне это получше описать? На ум приходит слово «элегантность». Элегантность — и запах мускуса. Я чувствовала себя намного выше всех этих людишек, которые никогда б не осмелились на такое, — я чувствовала себя так, как будто занималась любовью с собственной матерью.
Ох уж этот секс! Сила таинственная и загадочная. Кажется, Лоуренс сказал: «Чем больше мы думаем о сексе, тем меньше знаем о нем». Пожалуй, так оно и есть. Попробуйте взглянуть на орально-генитальные сношения, как их стыдливо определяют различные пособия по сексу, глазами марсианина или какого-нибудь прилетевшего из другой галактики инопланетянина с НЛО. Как это глупо, должно быть, ему покажется. Чем-нибудь вроде каннибализма. А может, это и есть каннибализм?
Розанна упивалась моей поэтичностью, незащищенностью, теплотой моей еврейской души. Я же жадно всасывала ее холодность белой протестантки, ее миллионы и ту свободу, которая, как мне казалось, всегда сопутствует им. Я никогда не была в таком отчаянии, никогда не чувствовала себя настолько загнанной в угол, как тем летом. К этому времени я испытала все: славу и счастье, радость творчества и супружескую измену, уход, возвращение, балансирование на лезвии ножа. Может быть, Розанна — это выход? Ведь должен же быть хоть какой-то выход из образовавшегося тупика!
Я никогда не занималась любовью со своими студентами — это было против моих правил. Но если я и чувствовала какую-то ущербность, так только из-за того, что никогда не прикасалась к влажному, с чуть-чуть несвежим запахом женскому влагалищу. Мое воображение волновало еще и то, что в другом теле я как бы видела собственное зеркальное отражение и это было не вселенское столкновение женщины с мужчиной, а ритмичное, нежное, безопасное убаюкивание женщины женщиной. Безопасность — вот чего я искала. Мужчины несут смерть, женщина — чувство безопасности.
В то утро Розанна безошибочно поняла, что именно нужно мне. Она шестым чувством уловила мою незащищенность. Ведь целый год, пока она добивалась моего расположения, она жадно изучала меня — через стол, за которым располагался семинар (обеденный стол в моей квартире), — обмирая от желания, сгорая от любви. У меня она
«Корниш» подъезжает, как сказочная колесница, склоняется в поклоне Валериан, и мы отбываем — в легком облачке мускуса и выхлопных газов. За обедом мы обсуждаем мужчин, ревность, брак, вспоминаем родных, говорим о поэзии, Блумебери и марках вин. И в конце концов выпиваем две бутылки «Мутон-Кадета», столь любимого Розанной. Точнее, выпивает она, я только немножко помогаю. Она в этом смысле — как бездонная бочка. Тем временем я выплескиваю на нее историю совершенного Беннетом предательства — в который раз! — а она берет меня за руку, и я чувствую себя успокоенной и беззащитной, ощущаю ее заботу обо мне, ее понимание, и пью вино.
А после обеда — шофер уже ждет — мы отправляемся к ней, в ее холостяцкую квартиру. Как все легко и просто, когда тебя ожидает шофер! Ни о чем не нужно заботиться, ничего не нужно решать, вообще ничего в жизни не нужно!
Потом — еще немного вина, спокойной беседы и музыки в стиле рок, сменяющейся Коул Портер. Розанна настороже, она ждет; ее лицо не выражает ничего, кроме понимания и спокойствия. Я вновь дитя, прибежавшее к матери с разбитой коленкой. И вдруг я осознаю, что все переживания из-за Беннета не стоят этой разбитой коленки, все обиды на него — не более чем небольшая царапина на гладкой поверхности моей жизни.
Розанна идет в ванную и возвращается оттуда в запахнутом халатике, неся с собой усилившийся запах мускуса. Когда она садится на диван рядом со мной, халатик распахивается, и я вижу ее маленькие, острые груди. Мне хочется дотронуться до них, и она, словно прочитав мои мысли, берет мою руку и подносит к своей груди. Сосок сморщенный и неровный, но кожа на груди холеная, гладкая, прохладная. Розанна гладит меня по голове, по щеке, слегка приподнимает мне голову, чтобы я могла ее поцеловать. Мне кажется, что я целую свое отражение в зеркале, и я нежно приникаю губами к ее мягким губам, может быть, немного тонковатым и прохладным, но безопасным.
Рядом со мной — женщина, которая начинает письма обращением «Душенька» и подписывает их: «С нежностью, твоя…» И любовью она занимается столь же трепетно, словно это урок, полученный ею все в том же частном пансионе. Неужели же сердце колотится и желание сжигает меня оттого, что я нарушаю табу? Или я в Розанну влюблена? Трудно сказать. Мой муж — фрейдист-психоаналитик, который резко осуждает бисексуалов, и это придает всей истории особую пикантность. Если он узнает, он меня убьет. Беннет никогда не любил целовать меня там, а Розанне это нравится. И вот я лежу, то вдруг начиная напряженно размышлять, то стараясь не думать ни о чем, отключиться, то откладывая вынесение себе окончательного приговора, то судя по всей строгости, то пытаясь оправдаться, то понимая, что в этом никакой необходимости нет… Противоречивые чувства как бы разом наваливаются на меня, а она тем временем нежно покусывает мой клитор своими безупречными ровными зубками, тонким пальчиком поглаживая влагалище. Другой рукой она трогает мне соски, и на ее безымянном пальце поблескивает перстень-печатка с фамильным гербом. Браунсвилль приветствует Лейкшор-драйв! Западный уголок Центрального парка — Бикман-плейс!