Как спасти свою жизнь

Джонг Эрика

С сентября по июль — Нью-Йорк, в августе — Кейп-Код. Раз в несколько лет — Психоаналитический конгресс в Европе, для разнообразия. Со временем мы купим кооператив побольше, на этот раз в Ист-Сайде. Потом будет нянька для детей, дачный домик в каком-нибудь приличном, заселенном психиатрами месте вроде Уэллфлита или Труро, приличная частная школа с современными идеями. Мамочка будет пописывать свои книжульки, шокируя этим окружающих, но все-таки не настолько, чтобы папочка решил уйти от нее. Она не станет, например, писать, что ее муж в личной жизни — законченный лицемер. Он ей достаточно убедительно объяснит, почему не стоит этого писать. Единственное, что ей останется, — это написать роман о сбежавшей жене, — и самой же получить нагоняй за свои сексуальные фантазии. О, муж это обожает. Все женщины — ненасытные, неисправимые, инфантильные существа. Приходится их терпеть, наставлять, водить на прием к психоаналитику. Что, опять ошиблась и полюбила законченного негодяя? Это так естественно, ведь они вечно цепляются за образ отца. Эдипов комплекс. Пошли обратно, девочка, в лапы психоаналитика. Еще пять лет

психоанализа. Эти сеансы займут время, которое можно провести с любовником. Ну а как поживает сам муж, этот доктор Всезнайка, доктор Загляни-в-себя? Чем он занимается в свободное время? Помните, он «простил» вам ваши сексуальные фантазии? Сказал, что следует время от времени давать им выход (а коль скоро у вас возник комплекс вины из-за того, что вы упиваетесь ими и не можете без них обойтись, то немедленно покайтесь, придите к папочке и от него — сразу к психоаналитику в кабинет! И не бросайте курс до тех пор, пока считаете свои фантазии «незрелыми»). А уж он-то, конечно, «зрелый». Когда вы читаете лекции, он развлекается в вашем кабинете с любовницей по вечерам, хотя и не возражает, чтобы вы потихоньку кропали что-нибудь. Самое загадочное, что эта пылкая страсть разгорается именно в тот момент, когда вы становитесь настоящим писателем и начинаете чувствовать, что закончить главу для вас важнее, чем приготовить суфле. Доктор, как вы умеете выбрать момент! А как вы относитесь к тому, что в прошлом году все превозносили вас за ваше супружеское долготерпение?! Ваша отвратительная жена, пресловутая Изадора Уайт Винг, известная поэтесса и романистка, сочинила роман, героиня которого, не менее пресловутая чистосердечная Кандида, исповедуется в том, что испытывала настоящую похоть! И постоянно что-то предпринимает, чтобы ее удовлетворить! Как это революционно! Вся мужская половина Америки выражает вам соболезнование по поводу того, что у вас такая развратная жена, и гордится тем, что вы держитесь, как мужчина, и достойно сносите этот позор! Героиня книги вашей жены сбегает с другим мужчиной — и все верят, что на этом история и заканчивается. Но брак всегда намного сложнее, чем его изображает роман. Ваша жена ввязалась в авантюру, но вы сумели обратить это на пользу себе. Ведь вся эта история только укрепила ваше лидерство, не так ли? Потому что в конце концов вы поставили ее на место. Потому что вам и в голову не пришло рассказать ей тогда, что все эти годы, еще до ее небольшого приключения, до ее миниромана с мужчиной, у которого толком-то и не стоял, у вас был настоящий, страстный роман с женщиной, которую вы по-настоящему любили. Теперь-то вы рассказали ей все, — не забыв предупредить, что если она когда-нибудь про это напишет, если она только осмелится обнародовать факт, что у вас тоже бывают сексуальные фантазии, вы просто-напросто бросите ее. С некоторыми вещами мириться нельзя. Одно дело — снять покров тайны с женщины, выставить на всеобщее обозрение свое собственное «я», но совсем другое — разоблачить мужчину, показать мужа во всей красе. Лицемерие мужчины — это его броня. Ступай осторожнее — этак ты можешь мое лицемерие задеть!

Ладно. О правилах мы условились. И вот летним утром в Нью-Йорке я лежу в постели и не хочу вставать, не хочу быть замужем за собственным мужем, не могу писать — потому что самое главное для меня событие последних лет оказалось лишенным смысла. Ревность — вот о чем я хотела бы написать. Ревность — вот хорошая тема для нового романа. Но мне запретили его писать. Беннет недвусмысленно дал мне понять, что никаких откровений о ревности он терпеть не намерен.

Он вознамерился диктовать мне, о чем писать! Он собирается навязывать мне свои идеи и в то же время хочет, чтобы его продолжали считать самым кротким супругом все мужчины Америки!

Он постоянно напоминает мне, что мы с ним носим одну фамилию и мои писания могут повредить его профессиональной карьере. Но как же это могло случиться, что мы стали однофамильцами? Интересный вопрос. Дело в том, что это имя связывает нас, как иных супругов — общие дети. Мы объединены именем, вытесненным на обложках книг.

Мое имя Изадора Уайт Винг. Мне вечно суждено носить это «Винг», неважно, уйду я от Беннета или нет. Винг — это мое nom de plume. За кого бы я ни вышла замуж, кого бы ни полюбила, это имя выведено золотыми буквами на сафьяновых переплетах роскошных подарочных изданий, которые издатели преподносят мне к Рождеству; оно проставлено на моем багаже, тетрадях и ручках; оно входит в мой экслибрис. Есть в этом имени и скрытая ирония — я получила его тогда, когда еще боялась летать. Оно указывало на перспективу полетов. И неясно было, то ли оно восточного происхождения, то ли нет. Оно было необычным и каким-то странным, ни у кого из писателей не было такого имени до меня.

Моя девичья фамилия тоже была ненастоящей. Изадора Уайт. Фамилия моего отца была Вайсман. Сначала ее сократили до «Вайс», а потом и вовсе переделали на английский лад. Так что ни Винг, ни Уайт не были моими подлинными именами. Ни муж, ни отец не помогли мне обнаружить мое истинное «я». Нужно было взять дело в собственные руки и придумать себе псевдоним. Я довольно долго обдумывала его. Изадора — имя, конечно, нелепое, но, пожалуй, его придется оставить. Оно хорошо характеризует и меня, и мою мать, хотя больше всего подходит для литературного персонажа. Есть в нем что-то трогательное: мать мечтала, чтобы я стала ее крыльями, научилась летать, — у нее самой никогда не хватало на это смелости. И я люблю ее за то, что она хотела подарить миру собственные крылья.

Позже я взяла фамилию Беннета, подсознательно поразившись забавной игре слов, оригинальности каламбура, но начала печататься под своей девичьей фамилией, под фамилией той маленькой девочки, которая получала пятерки в

школе и сносила из-за нее насмешки в летнем лагере. Вы, может быть, думаете, что Беннет с его фрейдистской болтовней (дескать, характер формируется в первые три года жизни) должен был с пониманием воспринимать мою привязанность к детскому имени, — но нет, он был непреклонен! Однажды, взглянув на мое опубликованное в журнале раннее стихотворение, подписанное «Изадора Уайт», он зловеще произнес: «У поэта нет мужа».

«Но ведь многиепоэтессы подписываются девичьей фамилией. Это стало почти традицией», — пыталась протестовать я. Но он лишь смотрел на меня исподлобья и нервно покашливал. Грязное ругательство не могло бы подействовать так, как это его нервное покашливание. Было ясно, что любовь мою к девичьей фамилии он воспринимает как проявление «эдипова комплекса». Верность не мужу, а отцу. Безошибочный признак инфантильности.

«Ну разве мужчинзаставляют изменять фамилию, когда они женятся? Вот тыбы хотел, чтобы тебя называли Беннет Уайт?» — Презрительное молчание и нервное покашливание в ответ. Беннет с гордо поднятой головой покидает место действия, оставляя меня наедине с комплексом вины. Может быть, он прав, думаю я. Может быть, стоит взять его имя, чтобы продемонстрировать мою лояльность ему? И все-таки это так глупо! Ведь я сжиласьсо своей девичьей фамилией, как со старыми, стоптанными башмаками. Она — мое второе « я». Отказаться от нее — все равно что дать отрубить себе руку. В конце концов, я же некитаянка. Конечно, может быть Уайт и подделка, но это подделка, унаследованная от отца, а фамилия Беннета — вообще случайная транслитерация, созданная каким-то неизвестным служащим американского посольства в Гонконге. Кто-то из его родственников Вонг, кто-то — Ванг, кто-то — Венг, а некоторые — Винг, все зависело от причуды чиновника иммиграционной службы. Зачем же мне принимать на себя эту ошибку истории — неужели только из-за того, что мне довелось переспать с ее виновником?

Но Беннет умел возбуждать угрызения совести как никто другой. Если я показывала ему свои опубликованные произведения, он только хмурился, глядя на имя внизу, так что мне больше не хотелось ничего ему показывать. Напротив, я старалась, чтобы вышедшие книги не попадались ему на глаза. Он хотел полностью завладеть мной и моей поэзией, и он не успокоился до тех пор, пока ему не удалось лишить меня моего имени.

Я подумывала было взять имя моего деда — Столофф. Но и это был бы неверный шаг. Дедушка не был мне отцом, так что если бы я взяла его имя, я дала бы повод заподозрить между ним и моей матерью инцест. Но я обдумывала и другие вымышленные имена.

Изадора Орландо — в честь женоподобного героя Вирджинии Вулф; Изадора Икар — в честь Стивена Дедала; просто Изадора — в честь Колетт. Но они тоже не очень-то подходили: уж больно напыщенно звучат. На картине — автопортрет молодой художницы, а внизу — чистый уголок холста. Нужно вписать имя.

Я еще не успела выбрать псевдоним, а моя книга уже готовилась к выходу в свет. Так Изадора Уайт или Изадора Винг? Изадора Орландо или Изадора Икар? Или же Изадора Изадора? Решение должно стать окончательным и бесповоротным. Я страшно переживала. У меня было всего два варианта: ублажить Беннета — но тогда в дураках окажусь я; навлечь на себя его гнев — но взамен сохранить дарованную мне Богом индивидуальность. Какой трудный, жестокий выбор! Все равно что отрезать себе ногу, чтобы идти на войну. Но я так нуждалась в поддержке мужа, что пошла на его условия. И стала Изадора Винг, и Беннет раскрыл свои объятия для моей поэзии и — для меня; с тех пор я слышала о ней только самые благожелательные отзывы. По крайней мере до сих пор. Пока я не дала ему недвусмысленно понять, что продала за слова одобрения неотъемлемое право на собственное «я». У женщин всегда так. Точнее, у девушек. И я не была бы женщиной, если бы поступила иначе. Теперь-то обстоятельства переменились, но с именем уже ничего нельзя изменить.

Я в западне. Теперь, когда я прославила имя Винг, Беннет собирается диктовать мне, о чем мне писать. Да если бы не это, разве я стала бы задумываться о такой ерунде! Конечно, глядя порой на имя на обложке, я поражаюсь, как дико оно смотрится там. Мои предки — выходцы из России и Польши, родители появились на свет в Глазго, Лондоне и Браунсвилле, а я ношу какое-то китайское имя. Временами мне даже кажется, что я вообще не существую как личность, а, как губка, впитываю в себя души других людей, отражаю чужие судьбы. Кто знает, может, для поэта это и есть наилучший способ самовыражения?

Иногда, правда, к горлу подкатывает ком — обида на Беннета. Какое право имел он отнять у меня детство? И как я могла ему это позволить, почему я проявила слабость, не настояла на своем? Мне так нужна была его любовь, что я отдала ему самое заветное — мое творчество. Беннет, который едва мог читать и писать, обеспечил себе место в американской литературе. Пройти путь от Гонконга до увесистого тома «Кто есть кто?» и не приложить к этому ни малейших усилий — это надо уметь!

Беннету нужно было жениться на Пенни. Так было бы лучше для всех нас. Я бы по-прежнему была Изадорой Уайт. Она была бы Пенни Винг, а у меня были бы развязаны руки — для полета. Я могла бы писать про ревность — да про что угодно! И не нужно было бы загонять свой протест в рамки приличий. Пока я размышляла таким образом, думая о браках и именах, вспоминая прошлое, мне вдруг страшно захотелось ей позвонить, встретиться с нею лицом к лицу, посочувствовать ей, как следует на нее наорать.