Как спасти свою жизнь

Джонг Эрика

— Но ведь ты просто сидишьи все, — сказал он.

— Я морковлю, как умею, — огрызнулась я. — И вообще, кто ты такой, чтобы судить, как надо морковить? чтобы указывать мне? Как хочу, так и морковлю. Это мое конституционное право!

Джош помирал со смеху, и Лиана тоже. Я продолжала морковить с гордо поднятой головой.

— Здесь есть над чем подумать, — многозначительно отозвался Ральф.

Когда мы настолько пропитались водой, что кончики пальцев сморщились и побелели, а колени дрожали от струящейся воды, Ральф позвонил, и вошел японец, который принес полотенца и очередную порцию

кофе по-ирландски.

— Он не только прислуживает, — в некотором смущении пояснил Ральф, — но и проповедует «дзэн».

— Как это, должно быть, удобно, — проговорила Лиана. — Может, пригласим и его?

— Он ненавидит воду, — поторопился ответить Ральф.

В гостиной горел приглушенный свет, и все мы были такие обалдевшие, что просто лежали вповалку у камина и молча смотрели на огонь. Мы с Джошем гладили друг друга по спине в том замедленном темпе, который создает только наркотический дурман.

— Интересно, нас туда снова пригласят? — прошептала я. — У меня от воды уже одно место заплесневело.

— Я тоже об этом подумал, Пух, — ответил Джош. — Сейчас вот-вот начнется разгул, не хватает только кровати. Как ты думаешь, мывсегда будем благочинными, добропорядочными евреями?

— Верноподданными, — слабо отозвалась я.

В это время Ральф с Лианой, почему-то решив, что мы не собираемся заниматься любовью, улизнули в спальню. Мы остались одни. Пролетали часы, годы, десятилетия. Мерцал огонь. Я гладила Джоша по спине. Он гладил меня. Неожиданно на пороге возник голый Ральф и сказал:

— Кстати, тут есть еще одна спальня. Давайте провожу.

Он отвел нас в очередную комнату, выдержанную в шоколадных тонах, со стеклянным потолком и покрытой меховым покрывалом огромной водяной кроватью. «Любит — не любит», — мигала неоновая скульптура на столике у изголовья. Рядом лежал наполовину использованный тюбик с противозачаточной суспензией и жуткий на вид розовый французский презерватив, утыканный резиновыми колючками. Красноречивые свидетели сексуальности хозяина дома.

Изысканные черные простыни на кровати были слегка помяты: очевидно, Ральф и Лиана занимались здесь любовью с утра. Мы с Джошем легли, укрылись меховым одеялом и нежно обнялись. «Любит — не любит», — продолжал мигать ночничок.

— Как бы вырубить эту чертовщину? — сказал Джош.

— Вряд ли нам это удастся, — предположила я. Мне так не хотелось его от себя отпускать. Под назойливое мигание «любит — не любит» мы вновь обнялись.

— Ты знаешь, — начал Джош, — всю жизнь мне твердили, что не в деньгах счастье. Но без них не было бы ничего этого, мы бы никогда не оказались здесь, не увидели ни Джакуззи, ни бассейна, ни причудливой мебели. Ведь так?

Я засмеялась и еще крепче прижалась к нему. У него был такой трогательный, такой милый взгляд на вещи. Он умудрялся оставаться самим собой в мире масок, когда естественность и честность почти совсем вышли из моды.

Меня не мучила совесть из-за Беннета. Совести было не за что меня упрекнуть. Это не было ни изменой, ни любовной интрижкой. От жизни с ним сохранилось лишь смутное воспоминание.

Мы проговорили всю ночь. Джош расспрашивал меня о моей жизни и рассказывал о себе. Он не хотел заниматься любовью, он хотел поговорить.

— Понимаешь, в момент экстаза я утрачиваю контакт, — объяснил он. — Я весь отдаюсь наслаждению и ухожу в себя.

Я поняла. Я понимала все, о чем он говорил.

Впервые в жизни я ощутила, что значит быть мужчиной, вырасти с трепетным, готовым мгновенно отозваться на ласку органом между ног, опасаться женщин и в то же время страстно их желать, постоянно слышать, что мужчина должен быть сильным, и чувствовать себя слабым и уязвимым, мечтать обрести в женских объятиях покой и бояться попасть впросак. Я всегда считала мужчин бесчувственными — может быть потому, что встречавшиеся мне в жизни мужчины не умели выразить своих чувств. И еще я презирала мужчин, презирала за их самодовольство, за высокомерие, за их вечное стремление сдерживать себя. Женщины в этом смысле честнее. А мужчины к тому же слишком самовлюбленные, все их интересы направлены на себя. Но вот передо мной мужчина, который попытался разобраться в себе и, разобравшись, решил поделиться своими открытиями со мной. Что это, новое поколение? Или просто Джош? Что бы там ни было, мне это нравилось. В наших отношениях не было фальши, дешевого кокетства, игры. Мы были просто друзья, беседующие наедине, болтающие всю ночь напролет.

Мы вспоминали детство, летние скаутские лагеря, школу, родителей. Мы удивлялись, зачем евреи воспитывают своих детей такими хрупкими, такими ранимыми. Привив детям страх перед вполне обычными вещами, родители-евреи начинают делать вид, что хотят оградить их от жестокости мира. Не вынимай тост из тостера ножом: тебя может током ударить! Не поджаривай кукурузные зерна на огне: брызнет масло и попадает в глаз! От этого можно ослепнуть. А если не ослепнешь от масла, попавшего в глаз, то умрешь от масла, зараженного бутулизмом! А если от этого не умрешь, то умрешь от зараженного бутулизмом консервированного тунца! Но если этого удастся избежать, то отравишься ртутью и все равно умрешь! Если и ртутью не отравишься, то порежешь палец, когда будешь открывать консервную банку, так что немедленно сделай прививку от столбняка! Мы согласились в том, что с молоком матери впитали ужасы и унижения, пережитые нашими родителями в гетто и концлагерях, и живем теперь, парализованные страхом, так что о приключениях нам остается только мечтать.

Оказалось, что нам одними и теми же словами было доложено о том, откуда берутся дети.

— Откуда ты знаешь, что твой организм замужем и может родить ребенка? — спросил Джош у матери и старшей сестры, когда ему было шесть. Они посмеялись над ним, точь-в-точь как мои мать и сестра, когда я задала им такой же вопрос.

— Как это свойственно нашему сословию! — засмеялась я. — Ведь среди известныхнам людей не было женщины, которая родила бы ребенка без мужа.

— Именно так, — отозвался Джош. — Я, помню, часамипросиживал над вопросом: « Ну откуда же их тела знают?» Я на самом деле был озадачен.

— И я тоже, — поразилась я такому единомыслию. — И я тоже, я тоже.

Я словно обрела брата-близнеца, с которым меня разлучили в детстве. Все, что говорил один из нас, находило мгновенный отклик в душе другого; иногда мы понимали друг друга без слов, и в конце концов нам стало казаться, что мы никогда не разлучались, а были вместе всегда. Может быть, мне когда-нибудь и надоест мой двойник, но сейчас, когда после восьми лет враждебности и молчания меня поманил этот светлый образ, я была согласна попытать счастья, я была согласна на все! Мысль, что мне придется коротать в одиночестве всю жизнь, приводила меня в отчаяние.