Как ты ко мне добра…

Калинина Алла Михайловна

— Папа, я сейчас стояла в очереди… Там говорили… ты слышал?

— Что? — спросил он испуганно. — Что случилось?

— Сталин, — сказала она. — У тебя есть радио?

И в эту минуту где-то в коридоре на полную мощность рявкнул репродуктор. Послышался топот бегущих ног. Передавали бюллетень о состоянии здоровья… И Логачев с тяжелым стеснением в груди почувствовал, что в этот момент с болью и скрипом поворачивалась история его страны, может быть всего мира, и что время — это что-то огромное, гораздо большее, чем он в силах сейчас понять.

* * *

Вета шла по улице в толпе, она всех давно потеряла. Воздух над бульваром был сиреневый

и странный от горящих где-то костров. Они то бежали, спотыкаясь и растянувшись по улице, то вдруг останавливались, и тогда от сгущения людской массы делалось жарко и страшно. Где-то сзади вспыхнул истерический нервный смех. Вета оглянулась, она видела смеющиеся лица, а глаза были тоскливые и испуганные. Какие-то трое перетаскивали через заборчик бесчувственное тело женщины, ее положили на бульваре прямо на снег, хлопали по щекам, и никого это не удивляло.

Зачем они шли, Вета не знала. У нее не было любопытства или желания увидеть его мертвым. Просто она испытывала потребность быть в этот день со всеми, на улице; сама не понимая того, впервые в своей маленькой еще детской жизни она по-настоящему ощущала причастность к своему народу, его истории, общность их судьбы, она была как все и вместе со всеми, и как для всех этот день должен был что-то изменить и перевернуть, так и для нее. Улица впереди оказалась перегороженной грузовиками, а за машинами виднелся колышущийся строй солдат.

Толпа остановилась и стала угрожающе уплотняться. Было уже совсем светло. По-прежнему тягуче и мрачно неслись над бульваром унылые марши. Вету прижало к стене дома. Она уцепилась за решетку, ограждающую подвальное окно. Кто-то лез уже выше на подоконник, вжимаясь в оконную раму; казалось, над головой вот-вот лопнут и посыплются стекла. Серо-черная мерзлая, колыхалась внизу траурная толпа. И вдруг окно сверху распахнулось. Парень в кепке, висевший над нею, протянул ей руку.

— Лезь сюда, — сказал он, — нас выпустят во двор. — Он рванул ее вверх, она спрыгнула в тишину и сумрак чужой комнаты, кто-то проводил их по длинному пустому коридору, за ними еще и еще молча двигались люди.

Она шла дворами. Странная была Москва, пустая, угрюмая, обездвиженная, только все тянулась откуда-то издали траурная музыка да гуськом перебегали улицы молчаливые и потерянные черные фигуры.

Мама открыла ей дверь. Лицо у нее было перепуганное и бледное. Но она ничего не сказала, а почему-то стала стаскивать с Веты пальто, словно она была маленькая.

В столовой Ирка, сгорбившись, сидела за пианино и играла гаммы.

— Ты что? — удивленно спросила Вета.

— Ничего, — угрюмо ответила Ирка, — потому что у меня завтра урок.

— Знаете что, — попросила Вета, тоскливо оглядываясь вокруг, — поедем к папе. Что он там один!

И мама тут же молча стала собираться, и Ирка тоже с грохотом захлопнула пианино и встала.

— А мы доберемся, Вета? — спросила мама тихо.

— Туда доберемся.

И вот они уже шли, тесно сбившись в кучку, зябко подняв плечи, им хотелось быть вместе, всем вместе.

Глава 12

Перед самыми экзаменами всех потрясла новость — Таня Яковлева выходила замуж. Она носилась счастливая, глупая, красная и бесконечно далекая уже от всего, что так важно было для других девчонок, — от экзаменов, от прощания со школой, от института. Казалось, что, если бы не мама, она и аттестата не стала бы дожидаться, а сразу улетела бы на длинных своих неловких ногах навстречу своему непонятному счастью. Понять это действительно было невозможно, потому что не было у них в классе девчонки, меньше подходившей

для такого события. Танька была такая неуклюжая, такая наивная, и, кроме того, было доподлинно известно, что она потихоньку играет с куклой по имени Марианэллочка. Девчонки судили и рядили об этом без конца и, исходя жгучей завистью, не без злорадства ожидали дня свадьбы, куда, конечно, приглашены были всем классом и где должна была состояться первая (с ума можно сойти — первая!) встреча счастливого жениха с будущей женой. Это был тот самый солдатик, коричневую фотографию которого взволнованная Танька когда-то показывала Вете. Они переписывались почти три года, а теперь, окончив училище и получив назначение в Карелию, он письменно предложил Таньке руку и сердце. Танька шила платья и собирала вещи, совершенно необходимые, по ее мнению, для жизни в далеком гарнизоне, и размякшие учителя, глядя, как она бессмысленно хлопает на уроках глазами, беззлобно ставили ей желанные тройки.

Свадьба состоялась еще до выпускного вечера, после сочинения, потому что у Елисеева Е. И. было мало времени. И хотя впереди были экзамены и девчонкам было очень некогда, на свадьбу явились все, разряженные в пух и прах, завитые, надушенные и даже подкрашенные.

Елисеев приехал еще утром, они съездили в загс, и теперь он одиноко сидел на стуле в сторонке от накрытого стола. Он был небольшого роста, очень прямой, скуластый, серьезный и даже немного испуганный, и его узкие волчьи глаза были далекими и тревожными. Танькина мать все кружила вокруг него, и выспрашивала, и интересовалась, почему не приехали его родители.

— А зачем? Не маленький, — сказал Елисеев ясным голосом и снова замолчал.

Все расселись за столом. Вете казалось, что он боится смотреть на Таньку, но тут завопили: «Горько!» — они встали, Елисеев обнял Таньку за плечи и, чуть потянувшись вверх, очень спокойно поцеловал ее прямо в губы. И тогда все завизжали, и закричали, и стали чокаться и звенеть посудой.

А потом начались танцы. Бедную Таньку совершенно затмили и затолкали. Все хотели танцевать только с женихом. Была музыка, блестели глаза, возбуждение плавало в густом спертом воздухе, в шарканье ног, в толкании горячих влажных тел, и Елисеев, уже покрасневший, уже начавший улыбаться, уже теряющийся в этом многообразии, переходил из рук в руки.

Вета тоже танцевала с ним, положив руку на жесткий погон. Он был ладный и сильный, и от него отчетливо пахло вином.

— Никогда не думал, — сказал он, — что может быть сразу столько красивых девушек, просто не знаешь, куда смотреть.

— Так теперь уже на Таню, — сказала Вета.

И он кивнул, а потом сказал озабоченным, каким-то будничным тоном:

— Скорее бы уж уехать!

Просто невозможно было понять все это. Вот так сразу связать себя на всю жизнь, навсегда. Вете было жалко его и даже немножко страшно, она не верила в эту свадьбу. Это была ошибка, легкомыслие, нелепость.

Она улыбнулась ему дружеской поддерживающей улыбкой, и больше они не разговаривали.

Экзамены пролетели как один сумбурный день, где все перепуталось: утренний страх, изнурительные зубрежки и блаженная расслабленность, когда пулей вылетаешь из класса и все уже позади до завтра, до следующей сумасшедшей волны.

С математикой так и не поладила Вета, у нее были четверки по геометрии и тригонометрии, и на серебряную медаль она проползала со скрипом. Это не то что уж очень огорчило ее, а просто приземлило немного рвущееся из нее счастливое ощущение свободы. Но главное получилось, она проскочила. Пронесло! Ей не надо было сдавать вступительные экзамены, только собеседование. А собеседование — это ерунда.