Как ты ко мне добра…

Калинина Алла Михайловна

— Ну что вы, что вы? — шепнула она ему, и они поцеловались здесь же, в незнакомом просторном зале с натертыми темными скользкими полами.

Кто-то открыл шампанское, но оно, щекочущее, шипучее, почему-то не пилось. И дома собралось полно народу, какие-то полузабытые тетки, знакомые, соседки, пришел папин ученик Володя с корзиной цветов, расцеловал Вету в обе щеки, пожал ей руку и ушел. Потом толпой пришли совсем незнакомые и не очень молодые люди — коллеги Ромы. Они вполголоса говорили между собой о делах, стоя группками по углам, и смотрели на Вету с любезными скучающими улыбками, они все были давным-давно женатыми, и что им было до Веты!

Но самым трудным, стесняющим гостем была, конечно, Ромина мать. Они не понравились друг другу сразу, с первой встречи. Вету пугали

вымученная ненастоящая улыбка на ее надменном лице, взбитые седые букли над гладким лбом, неприветливый отстраняющий взгляд, словно она боялась, что Вета сейчас кинется ее целовать. Как они уживутся с ней, что будет? Но сейчас Вета не хотела о ней думать, бог с ней, она думала о папе, как просто, как далеко он ушел. Если бы он был жив, все было бы по-другому. Но чего теперь стоили ее сожаления?

Шум за столом нарастал, все говорили глупые однообразные тосты, мама еще носила какие-то блюда, но гости уже начали вставать, отодвигая стулья, — оказалось, что всем пора уходить, будний день, завтра на работу. Вета провожала гостей, смеялась, что-то говорила, пока они не остались наконец одни, своей семьей, да еще Роман с Марией Николаевной, теперь ее свекровью. Немного растерянные, они все снова сели за разгромленный стол, разговор не ладился, один только Роман, счастливый, раскрасневшийся, ничего не замечал вокруг, смеялся своим высоким, сдавленным смехом; наклонившись, целовал Вете руки.

Так странно было на ночь глядя уходить из своего родного дома. Неужели навсегда? Вета не могла себе этого даже представить. Но вот уже стояли у дверей два ее собранных чемодана. Вета кинулась к маме, обняла, непривычно, молча расцеловалась с Иркой, и Роман увел ее.

Первые дни после свадьбы пролетели быстро, путано, словно в тумане. Вета с Романом то и дело уезжали к маме, рассматривали и складывали свои многочисленные подарки, отбирали книги; мама то и дело подносила им связки каких-то вещей, и они отвозили их на машине к Роме, потом снова возвращались посидеть, выпить чаю и снова уезжали. Вету смущала непривычная Ромина квартира, его маленькая комната с треугольным окном, крошечная кухня в темном закутке коридора, ей страшно было подумать, что временами ей придется оставаться здесь наедине с Марией Николаевной, с которой она не умела найти даже темы для разговора. Но выбор был сделан, и надо было как-то привыкать к новой жизни.

В институте все шло своим чередом, Вета никому не рассказывала о переменах в своей жизни, да и некому было рассказывать, близких друзей она себе так и не удосужилась завести. Зато неожиданно познакомилась она с одной компанией, на которую давно уже обратила внимание. Компания эта была довольно разношерстная, были даже ребята с других курсов, а из Ветиной группы не было там никого. Учились они все хорошо, ровно, но без страсти, на вечера не ходили, одевались небрежно и держались как-то особняком.

Вете давно было интересно, что их связывает, про что идут у них такие серьезные, тихие, неулыбчивые разговоры. Однажды она сидела рядом, прислушивалась. Один из ребят, маленький, худой, очкастый, с ранней плешиной на макушке, рассказывал что-то знакомое, и Вета вдруг вспомнила:

— Да это же «Ким» Киплинга…

— Читала?

— Конечно. Только давно, в школе еще.

— Давно, — засмеялся другой. — А мы думали, что ты тоже из этих монстров.

— Почему же они монстры, если интересуются профессией, которую выбрали?

— Да потому, что кроме профессии у человека еще что-то должно быть в голове, согласна? Мы сегодня на выставку, на Кузнецкий, пойдешь с нами?

Так они познакомились, и Вета ожила, словно опять глотнула свежего воздуха своих счастливых школьных лет. Особенно понравился ей плешивенький Костя, парень серьезный, молчаливый, умный. Учился он лучше других, и у него было официальное разрешение на свободное посещение занятий. Поэтому на лекциях он появлялся редко, приносил с собой интересные книги, альбомы; худенькими, как куриные лапы, ручками слистывал драгоценные репродукции, объяснял толково, немногословно, интересно.

Сначала Вета, воспитанная на Третьяковке и школьных восторгах перед передвижниками, даже и верить не хотела,

что таким умным, серьезным ребятам нравится эта жуткая мазня, грубая и бесформенная, она сердилась, уличала их, кидалась спорить, а потом сама не заметила, как начала привыкать, сдавать позиции. Да и куда ей было деваться, уже накатывала эра Пикассо, и неожиданно оказалось, что импрессионисты — это милая, дорогая сердцу классика. Вета страстно полюбила Сезанна, дома, захлебываясь, рассказывала Роману о своих запоздалых открытиях, носилась по выставкам, вечерами пропадала у Костеньки, в его высокой чистой комнате, в которой и были-то, казалось, одни только темные старинные книжные шкафы, набитые сказочными сокровищами, а между ними неслышно витала Костина мать, бесплотная старушка с морщинистым, темным, почти коричневым, лицом. Иногда собирались они и у Феди Капралова, потому что у него одного из всей компании была собственная двадцатиметровая комната. Вечера у Феди получались скучные, чего-то в них не хватало, все пили водку, закусывали яблоками, галетами, рокфором, пыжились, что-то из себя изображали. Вете было смешно, но и ссориться с умниками не хотелось. В ее группе время проводили куда глупей, на всех напала эпидемия азартных игр, толпой ездили на ипподром, складывались потертыми рублями, упоенно играли, на лекциях расчерчивали программки, спорили, в перерывах заманивали новичков на воскресные бега; считалось, что новичкам везет. Вета тоже один раз ездила на ипподром, лошади ей понравились, было празднично, весело, ярко, сияло влажное небо, но деньги вылетели быстро, ребята были смущены и больше ее не звали с собой, а ехать самой ей просто не приходило в голову. Второй безумной и еще более нелепой страстью был покер. Ребята собирались пятерками, волновались, кричали, торопили друг друга. Деньги здесь были пустяковые, не то что на бегах, здесь дело было совсем не в деньгах, а в самом процессе игры: ничего не показать на лице, проявить выдержку, повернуть игру по-своему, вопреки картам, — вот что нравилось ребятам. Блефовали они вдохновенно, со страстью, с телефонными звонками и заговорами, после каждой игры спорили, обижались, хлопали дверьми, но на следующий вечер собирались снова. А Вета к картам относилась и вовсе без интереса, в ней жило старое, еще от папы перенятое, недоверие, даже презрение к такого рода убийству времени: карты в семье всегда считались гадостью, чем-то недостойным и неприличным. И Вета снова мчалась к Костику. Она сама себе не смела признаться, что избегает вечеров наедине с Романом.

Милый, милый Роман! Все у них было, в общем-то, хорошо, но как-то неправильно. Вета даже представить себе не могла, как можно было бы ввести его в студенческий круг, и дело здесь было не в ребятах, а в нем, в Романе, — он был не такой, как все, не подходил для ее сверстников. И совсем не из-за возраста. Вот папа никогда не бывал лишним даже в компании ее школьных подруг, с ним все чувствовали себя хорошо и свободно, а Роман сковывал, стеснял даже ее. Он словно боялся того прекрасного, что они сейчас переживали, сдерживал себя, скрывался, таился. Иногда Вете казалось, что это она старшая и должна что-то ему объяснить, успокоить его, узнать, что его мучает, но у нее не хватало смелости. Ей так хотелось думать и говорить о любви, задавать вопросы, молоть чепуху, но, просыпаясь по утрам в чужой чистой маленькой комнатке, она осторожно заглядывала в такое знакомое, родное Ромино лицо и видела, как он отводит взгляд, смущенно трет отросшую за ночь колючую золотую щетину, поспешно одевается, высокий, узкоплечий, несчастный. Вета не понимала, какие сомнения гложут его, не могла найти верного тона, ведь все было хорошо, и она молчала, и он молчал.

— Ну, Рома! — звала она нарочито капризным глупым голосом, и он наклонялся к ней, целовал ее: она обнимала его за теплую крепкую шею, заглядывала в серые с рыжими пятнышками ускользающие глаза и ничего не умела в них прочитать.

А потом они выходили завтракать в общую комнату, и там царила уже Мария Николаевна, которая была с Ветой на «вы», но явно старалась к ней вообще не обращаться, от этого разговоры за столом были еще более натянутыми и неестественными, чем наедине. Господи, в чем она была виновата перед ними?