Как выиграть любой спор. Дома, на работе, в суде – где угодно
Шрифт:
Я узнал, что аргументация, как и картина, выигрывает от многообразия красок. Но не нужно перебарщивать. Достаточно простых слов. От чрезмерной пестроты картина теряет свою силу. Цвета становятся грязными, сюжет расплывается, смысл теряется.
Кроме того, в картине, как и в речи, отрицательные пространства играют не меньшую роль, чем положительные. Фон играет не меньшую роль, чем объекты и фигуры, — а все вместе становится композицией. Небо, проглядывающее сквозь ветви и листья деревьев, стало для меня таким же интересным и важным компонентом картины, как и сами деревья. Аналогичным образом я узнал, что паузы между словами столь же важны, как и сами слова.
Я понял, что в живописи, как и в споре, нужно иметь смелость начать. Сделать первый мазок, нарушить тишину в своем уединенном месте, или в зале суда, или где бы то ни было. Это требует смелости. Вы стоите перед белым, девственно чистым холстом, беспомощно ожидающим вашего первого движения. Первый взмах кисти, первое произнесенное слово запятнает его. Как боязно и дерзко осквернять эту совершенную пустоту! Издать первый звук своей аргументации — осмелимся ли мы нарушить благоговейную тишину? Тем не менее тишина не может существовать без нас. Если бы не было пения птиц, треска сверчков, раскатов грома, криков наших душ, не было бы и тишины.
Знайте, когда начать и когда остановиться. Самые важные моменты в любом творческом процессе — это первый и последний штрих. Один лишний мазок может перечеркнуть всю работу. Сколько картин я испортил только потому, что не смог вовремя остановиться! Аналогичным образом, одно лишнее слово может перечеркнуть всю аргументацию. Нужно знать, когда остановиться. Сколько раз я корпел над картиной, которую считал недостаточно хорошей, надеясь как-то улучшить ее бесчисленными слоями краски, но безуспешно. С тем же успехом можно пытаться спасти аргументацию словами. От словоблудия слабая аргументация не станет лучше, а сильная только проиграет. Знакомая история?
Изучая виды и стили картин, наводняющих рынок произведений искусства, можно почерпнуть много полезного. Я живу вблизи горного хребта Титон. Я не устаю на него смотреть. Он каждый день предстает миру в новом и совершенно потрясающем великолепии. Но я устал от картин Титона. Я устал от картин ковбоев, индейцев, гор и пейзажей. Я устал от картин индейских детей, из невинных глаз которых катятся чистые, как роса, слезы. Я хочу видеть что-то новое, свежее, оригинальное, полное истинной душевной страсти. То же касается и аргументации. Свежая аргументация не может быть воспроизведением старых, банальных, набивших оскомину и ожидаемых доводов других. Она должна быть чем-то новым, вышедшим из творческого котла, в котором колдунья-психика варит свое волшебное зелье.
Так что рисуйте. А рисуя, создавайте музыку — как кистью, так и голосом. Оставляйте безмолвные пространства. Делайте мазки в такт музыке речи. Рисуйте свои картины. Пропевайте свои чувства. В этом есть какая-то магия. И я снова думаю о Ван Гоге. Ах, если бы мы могли присоединиться к нему в том пшеничном поле с воронами, на исходе жаркого лета! Если бы мы только могли проникнуться его чувствами, его душевным состоянием, мы бы услышали пульсирующую музыку Вселенной. Хотя не всем импонируют чувства, выраженные в картинах Ван Гога. Он и сам был в смятении от таких чувств. Они были настолько сильные, настолько пугающе необузданные,
Я думаю, что эта потеря из потерь случилась не потому, что Ван Гог был способен чувствовать, и не потому, что его чувства были так обнажены, так болезненны, а потому, что он не смог признать свои чувства, принять их, прожить их, стать ими. Чувствовать — значит ощущать не только радость, но и боль. Чувства — это самое утонченное проявление жизни. Мертвые не чувствуют. Но в мучительных поисках душевного покоя Ван Гог стремился излить свои чувства на полотно, и когда полотна стали законченными картинами, когда они больше не могли вбирать в себя эту боль и эту мощь, от безысходности он схватился за пистолет.
Цель многих педагогов, хотя и завуалированная, состоит в том, чтобы приучать наших молодых, совершенно живых людей с совершенными чувствами абстрагироваться от своих чувств, подавлять их, умерщвлять их. Слишком многие родители и учителя стремятся привить этим живым юным созданиям установки и манеры поведения, образцовые для мертвецов, как то: быть совершенно спокойными, невозмутимыми и молчаливыми. На мой взгляд, слишком многие родители и учителя больше любят мертвых, чем живых. Но смерть и так придет достаточно скоро. Не нужно раньше времени навязывать ее молодежи.
Однажды я разговаривал о чувствах с молодым юристом по имени Джим, который блестяще окончил Гарвард и выучился соответствующей риторике. Профессора с омертвевшими внутренностями и атрофированными правыми полушариями учили его отрицать зону сердца. Они учили его быть похожими на них. Я завел дискуссию на темы, о которых мы здесь говорим, — о важности иметь, понимать, выражать свои чувства и передавать их другим.
— Все это хорошо для телевизионных проповедников и проходимцев, — сказал Джим. — Но юриспруденция — это наука, — аргументировал он, вторя отцу всех мертвых адвокатов, покойному Христофору Колумбу Лэнгделлу, который ханжески провозгласил право возвышенной, утонченной дисциплиной, доступной исключительно интеллектуалам и академикам. — Юриспруденция — это почетная профессия, а не предлог для эмоциональных излияний. — А потом, невольно признав потерю себя, добавил: — К тому же я бы никогда не смог так говорить. Я не такой человек.
Как странно, подумал я, что мы способны так эффективно приводить доводы против себя, но так неэффективно — в свою пользу. В тот вечер Джим пригласил меня на ужин. Он пришел со своей подругой Дианой. Молодые люди сидели очень близко друг к другу и украдкой переглядывались, как застенчивые дети.
— Скажите мне, что вы чувствуете к Диане, — внезапно выдал я.
Джим ошалело на меня уставился и начал было что-то говорить, но осекся.
— Смелее, — подбодрил я. Диана улыбнулась, словно давая добро.
— Ну-у, — протянул Джим. — Я чувствую, что у нас много общего.
— Это не чувство, — возразил я. — Это мысль.
— Мы общаемся в плоскости взаимного когнитивно-интеллектуального развития.
— Это тоже не чувство, — снова возразил я. — Это заумная лабуда.
— Ну, мы взаимно признаем отдельную сущность друг друга.
— Такое впечатление, что вы описываете вырезанную почку при вскрытии, — сказал я. — Что вы чувствуете к этой девушке?