Как я была принцессой
Шрифт:
В Центральной больнице Аддина по очереди пытались лечить почти все врачи, которые посылали его то на одно, то на другое обследование, начиная от рентгена и кончая наружными осмотрами и пальпациями. Наконец кровотечения сами собой прекратились, и я настояла, чтобы нас отпустили обратно в Тренгану. Следующие несколько месяцев мы прожили довольно спокойно и мирно, будто самая обычная семья. Бахрин относился к болезни нашего сына с сочувствием и тревогой, хотя меня и раздражало его слепое доверие к врачам и еще больше – суеверный фатализм.
Покорность судьбе вообще была основным жизненным принципом в той среде, где я оказалась. Что будет, то будет, говорили они и пожимали плечами, а я скрипела зубами от злости, когда слышала это. Еще чаще они произносили: «Насыб Тухан», или «Божья воля». Божьей волей малайцы объясняли все: от триумфов до поражений, а мне каждый раз, когда я слышала эти слова,
Характерным примером подобного фатализма стала история девочки с расщеплением нёба, которая родилась в тот же день и в той же клинике, что и Аддин. Рот крошки был так изуродован, что она не могла удержать ни грудь, ни соску.
Всю ночь я слышала, как несчастный ребенок заходится криком в соседней палате, пока сестры безуспешно пытаются чайной ложкой влить ей в рот немного молока. Девочка могла умереть от голода, и утром я, улучив момент, поговорила наедине с ее матерью.
В ответ на мои участливые расспросы она рассказала, что это их первый ребенок и что они с мужем отдали все свои накопления за возможность родить в частной клинике, потому что процент материнской и детской смертности в Центральной больнице в Тренгану был удручающе высок. Мы немного поболтали о наших детях и о том, как прошли роды, а потом я рассказала ей, что расщепленное нёбо – это дефект, который нетрудно вылечить, и в таких странах, как Англия, Австралия и Соединенные Штаты, эти операции делают давно и вполне успешно. Я даже пообещала, что оплачу ей с дочкой поездку в Куала-Лумпур и лечение. Однако такой рациональный западный подход не нашел у нее отклика. Она посмотрела на меня почти с жалостью и, пожав плечами, произнесла: «Насыб Тухан». Эта женщина искренне верила, что ее ребенок родился больным по воле Аллаха. Если Аллах захотел, чтобы у девочки было расщепленное нёбо, простые смертные не должны препятствовать его воле, терпеливо, как неразумному ребенку, объяснила она мне.
Сколько я ни спорила и ни уговаривала, ее решение осталось неизменным. Я пыталась доказать женщине, что, раз Аллах дал людям мозги и способность мыслить, а врачей научил делать новые операции и совершенствовать свое искусство, значит, он предполагал, что люди станут всем этим пользоваться. Я цитировала Коран и объясняла, что он не запрещает отскочить в сторону от надвигающегося на нас автобуса, но несчастная женщина смотрела на меня с таким ужасом, словно я богохульствовала или предлагала ей вступить в лигу сатанистов. Мои рассуждения пугали ее, и в то же время она словно жалела меня за неумение смиряться с тем, что казалось ей неизбежным. Наш разговор прервался, когда за женщиной приехал ее муж. В окно я наблюдала, как она забирается на мотороллер, одной рукой обхватив мужа за пояс, а другой прижимая к себе девочку. Вскоре они свернули за угол, и я потеряла их из виду. Мне хотелось кричать, кричать и кричать до тех пор, пока население Тренгану не стряхнет свою вялую апатию и не поймет, что на дворе уже двадцатый век. В истории этой крошечной девочки для меня воплотилось все, что мешало мне стать своей в Малайзии – в стране, где человеческая жизнь стоит так дешево, что за нее не стоит бороться. Через несколько дней я узнала, что малышка умерла.
Иностранцы, приезжающие в Малайзию, ничего не знают о том, как на самом деле живут здесь люди. Статус туристов окружает их словно защитным пузырем. Они радуются солнцу, пляжам и морю, наслаждаются экзотической едой, восхищаются гостеприимством и радушием хозяев и богатством культуры. Они даже и представить себе не могут, как не похожа жизнь ненадолго приехавшего сюда почетного гостя или зарубежного делового партнера на жизнь малазийской женщины-мусульманки.
До переезда в Малайзию я тоже не подозревала о существовании такой разницы. Превращение из Жаклин в Ясмин оказалось внезапным и очень болезненным. Оно парализовало мою волю, лишило меня достоинства и самоуважения. А Бахрин с каждым месяцем и годом нашей совместной жизни предъявлял ко мне все больше и больше требований, и они становились все жестче, а я должна была выполнять их все покорнее и безропотнее. Он стремился контролировать все: мою одежду, мою походку, мои мысли. То, что когда-то было моей индивидуальностью, я теперь прятала в самом дальнем уголке сердца и выпускала наружу, только когда оставалась наедине с Аддином. С ним я позволяла себе смеяться, петь, давать волю чувствам и быть самой собой. И чем дольше мы были женаты, тем меньше мой муж уважал и любил меня.
Помимо своей воли я постоянно раздражала его. Мне по-прежнему плохо давалась организация всяких обязательных церемоний и ритуалов, главным образом потому, что никто и никогда не дал себе труда научить
Необходимость присутствовать на официальных церемониях вроде открытия новой школы или какой-нибудь благотворительной акции уже не требовала от меня такого напряжения, как раньше. На них я всегда могла спрятаться за безупречно подобранными туфлями, сумочкой и украшениями, за идеальной прической и макияжем. Часто в таких случаях мне приходилось сопровождать Эндах, и она всегда подавала мне знаки движением глаз или легким наклоном головы. Но, несмотря на ее помощь, все эти публичные мероприятия или большие семейные сборища оставались для меня настоящей пыткой, и я постоянно неловко съеживалась под прицелом множества глаз. И все-таки на них я чувствовала себя лучше, чем под придирчивым и презрительным взглядом моего мужа.
После рождения Аддина заметно изменилась и интимная сторона нашей жизни. Секс никогда не играл особенно важной роли в наших отношениях с мужем и случался не чаще одного раза в неделю. Но теперь характер нашей физической близости стал совершенно иным: в Бахрине проснулись какая-то иезуитская жестокость и стремление унизить меня. Я начала бояться этого супружеского секса, который теперь больше походил на изнасилование. Бахрин наваливался на меня всей тяжестью и использовал так, словно я была бессловесной резиновой куклой. При этом он осыпал меня издевками и ругательствами и мог ударить, если я осмеливалась хоть немного пошевелиться или подать голос. В таких случаях он зло шипел мне в ухо, что так поступают только белые проститутки и что я – его жена, а не грязная шлюха и должна вести себя пристойно. Когда все кончалось – а обычно это происходило довольно быстро, – он скатывался с меня и сразу же шел в душ, чтобы вымыться с головы до ног. Иногда он заставлял мыться и меня, напоминая, сколько очков парлара я за это получу; а иногда я оставалась в постели, сворачивалась комочком и плакала, слушая, как шумит в ванной вода.
Но еще хуже мне приходилось, когда Бахрин сердился на меня за какую-нибудь большую или малую погрешность или непослушание. Наказывая меня, он обычно накручивал на руку мои длинные волосы и таким образом лишал меня всякой возможности сопротивляться. Впрочем, это было совершенно излишним: к тому времени я уже так боялась мужа, что не осмелилась бы защитить себя, даже если бы могла.
Самым ужасным было то, что все это происходило на глазах у Аддина, кроватка которого стояла в нашей спальне, потому что я все еще кормила его грудью. Однажды Бахрин страшно разозлился на меня за то, что я забыла выключить электрический водонагреватель. Он орал, что я разгильдяйка и бесполезная белая шлюха, несколько раз ударил меня по лицу, смахнул с туалетного столика всю мою косметику и пинком подбросил в воздух корзину с детскими игрушками. Аддин проснулся и заплакал от страха. Он пытался встать на ноги, цепляясь за прутья кроватки, а Бахрин не разрешал мне подойти к нему, чтобы успокоить. Он рявкнул на ребенка, приказывая ему замолчать, а потом уже привычным жестом намотал на руку мои волосы и заявил, что сейчас раз и навсегда отучит меня транжирить деньги мужа. Он сорвал с меня ночную рубашку, несколько раз ударил головой о стену, а потом развернул спиной к себе и прижал лицом к стене так, что я едва не сломала нос. «Вспомни об этом, когда еще раз забудешь что-нибудь выключить», – прошипел он прямо мне в ухо, а потом одним движением вошел в меня через анальное отверстие и начал насиловать. Мне казалось, что меня насквозь пронзает стальной штырь. Я кричала от боли и умоляла его остановиться, но он не обращал никакого внимания ни на мои мольбы, ни на отчаянный плач перепуганного сына. В этот момент я ненавидела Бахрина так сильно, что, наверное, могла бы убить его.
Закончив, он распахнул дверь ванной и, толкнув меня так, что я упала на кафельный пол, презрительно бросил: «Помойся, грязная сука».
Я где-то читала, что в переполненных детских приютах в бедных странах вроде Румынии дети плохо растут и отстают в развитии только потому, что они лишены ласки и самых простых физических проявлений любви. Я очень хорошо это понимаю. Я знаю, что такое до боли в сердце желать, чтобы тебя просто погладили или обняли; я знаю, как хочется прижаться к кому-то во сне и почувствовать тепло другого тела; знаю, как замирает дыхание, когда ждешь и не можешь дождаться поцелуя.