Как я охранял Третьяковку
Шрифт:
Причем насчет прав и свобод упомянутые граждане имеют чрезвычайно смутное представление. Никто не имеет в виду покушаться на их политические свободы, их просто вежливо просят показать, что это так отчаянно звенит в ихнем чемодане. Может быть, банка сардин в масле. А может быть, противопехотная мина с жареными гвоздями? Просьба, по-моему, простая и понятная. Но вот встанет такой мемориаловский козел враскаряку, и блеет про то, что мол, «вы не имеете права меня обыскивать!», «это насилие над личностью!», «меня мордовские лагеря не сломали!», «я в демократах с шестьдесят восьмого!», и так далее и тому подобное.
И ведь ты не можешь просто ебануть ему в щщи и вытолкать
И самое досадное вот что. В финале этой отвратительной сцены, когда демороссовская сволочь с оскорбленным видом наконец-то вытряхивает содержимое своего дерматинового портфеля на стол, оказывается, что оно есть командировочное фуфло из города Чухомлинска, а все Ватерлоо случилось из-за электробритвы «Харьков» и складного ножика с пластмассовой рукояткой в виде зайчика. Зайчика мы изымаем в ящик под роспись и номерок, что моментально провоцирует новую бурю негодования. Все начинается сначала. Выкрики «душители свободы!», «полицейский произвол!» и прочее.
Практика показала, что одна такая скотина за смену обязательно попадется, и у кого как, а у меня просто нервов на них не хватало. Мне хотелось их душить, бить ногами по печенке и орать им уже полупридушенным прямо в посиневшие морды: «Не любиш-ш-шь, сучара!!!».
И, между прочим, вспоминается мне случай, когда возмущался один такой интеллигент-диссидент, визжал-голосил про свободы и Женевские конвенции… Весь мозг проел, мерзавец. А потом у него в потертом чемоданчике обнаружились два газовых ствола и нехилый такой ножичек-режичек, покруче даже чем у Рэмбо в одноименном кинофильме. Записал бы правозащитник своей секирой пару граждан в буфете – ну и что тогда, я вас спрашиваю?
В общем, не жаловал я Главный вход.
Михаил Борисович же, напротив, был влюблен в свою работу до самозабвения. Он так изобретательно измывался над любителями, а, особенно, над любительницами русского классического искусства, что просто любо дорого было посмотреть. Мне порой даже как-то неловко становилось при этом присутствовать – настолько Михаил Борисович там отчаянно, с выдумкой работал.
Он заставлял граждан выгребать из карманов все до последней копейки, вынимать из причесок шпильки, снимать ремни с металлическими пряжками, так как все это добро звонко бренчало на тщательно настроенном металлоискателе. Он мог в буквальном смысле слова раздеть до трусов какого-нибудь сопляка за неудачную шутку вроде: «А у меня в рюкзаке атомная бомба!». Он, ничуть не смущаясь, просил открыть фотоаппарат, после чего с умным видом полюбовавшись на засвеченную пленку, говорил просто: «Спасибо, можете проходить». Он мог положить с прибором на огромную субботнюю очередь и, как ребенок елочную игрушку минут двадцать восторженно разглядывать ноутбук иностранного туриста.
Такой творческий подход не мог не способствовать бешенному росту его популярности у москвичей и гостей столицы. Круги от этой популярности расходились в народе как ударная волна после ядерного взрыва. Слухи о драконовских
Однако при всем своем необычайном рвении Михаил Борисович оказался весьма предприимчивым человеком. Обладая врожденными способностями, он сумел-таки совместить приятное с полезным. Выяснилось, что на глазах у всей Третьяковки он в промышленных масштабах извлекал прибыль из факта дороговизны билетов для иностранных граждан и из их же природной капиталистической прижимистости.
Схема предприятия была проста как чугунный утюг.
Предположим, билет для интуриста стоил сто рублей. Михаил Борисович предлагал ему свои услуги проводника за половину этой суммы. Имелась в наличии дверь, ведущая с Главного входа прямо на парадную лестницу. Получив условленную мзду, Михаил Борисович эту дверь просто открывал на минуточку. И все.
Вывел его на чистую воду Валерьян Кротов, сменивший к тому времени Ваню Чернова на посту старшего сотрудника первого этажа. Однажды он в щелочку подсмотрел, как Михаил Борисович о чем-то жарко спорит с группой иностранных туристов. Ученый оживленно махал руками, цокал языком и кивал головой. Заграничные граждане тоже махали руками, кивали головами и выразительно терли пальцами. Эта сцена до детских припухших желез напомнила Валерьяну азербайджанский рынок в его родном Павловом Посаде. А после того, как Валерьян увидел, что интуристы сунули Михаилу Борисовичу в ладошку горсть мятых бумажек, сходство стало разительным и окончательным.
Дождавшись последнего акта этой производственной драмы, то есть момента, когда семь или восемь нерусских человек прошмыгнули через приоткрытую дверь в пределы экспозиции, Валерьян вышел на сцену. Подойдя к Михаилу Борисовичу, Валерьян на правах старшего сотрудника первого этажа попросил внятных комментариев ко всему увиденному. Михаил Борисович лишь досадливо поморщился и, протянув ему самую рваную купюру, сказал:
– На-ка, тебе, Валера полтинничек…
Больше Михаил Борисович на Главном входе не появлялся. Он тяжко переживал этот факт и даже подходил к Сергею Львовичу с заманчивым предложением об учреждении некоего акционерного общества, упирая на фантастические прибыли, текущие прямо в руки. Но Сергей Львович справедливо заметил, что хороша ложка к обеду, а теперь он и без Михаила Борисовича обойдется. Боливар, так сказать, не вынесет двоих. И посадил на металлодетектор своего человека, студента Канаткина. Студент тоже владел английским языком в необходимом объеме. По крайней мере, он был в состоянии объяснить зарубежным гостям, что совсем не обязательно платить за входной билет его полную стоимость.
Михаил Борисович стенал и, ломая руки, горько жаловался на злую судьбу. На то, что ему приходилось делиться с милиционерами, после чего оставались буквально сущие крохи. На тот риск, которому он подвергался. На постыдную и непонятную широкой русской душе буржуазную жадность. На общую дороговизну жизни, наконец! Но все впустую. Больше к естественной монополии Главного входа Михаил Борисович и на пушечный выстрел не приближался. Слишком уж неприглядной была ситуация в «Куранте», на фоне которой наш Ротшильд вздумал сколачивать свой первичный капитал.