Как я охранял Третьяковку
Шрифт:
Но я вижу, нетерпеливый мой читатель, тебе не терпится узнать чем кончилась история с Горобцом и диваном.
«Вот же, блять, драма, в самом деле!» – должно быть, думаешь ты. Действительно, на что только приходится растрачиваться… И не говори. Тоже мне, оптимистическая трагедия: диван и какой-то там, понимаешь, Горобец! Высосанный из пальца, мелко мещанский, дрищевенький сюжетец…
«Аффтар, сукабля, где драматургический размах?» – совершенно справедливо возмущаешься ты сейчас. – «Где столкновение характеров?! Где внутреннее напряжение и звенящий нерв? Что это вообще за
Дык, нету у товарища Сталина для тебя других писателей, не взыщи, братец…
Ладно, слушай. Напоминаю вкратце диспозицию. Просто, чтобы не забыть. Итак: я (изящно облокотившийся на мраморную балюстраду), 15-й пост, и Горобец, идущий на обед. Кстати, если заглянуть за угол налево, то можно полюбоваться на классическую кустодиевскюю красавицу – девоньку весом где-то под, а, скорее всего, и далеко за центнер.
Красавица сидит на кованном сундуке, застеленном семью лоскутными одеялами, и, мило смущаясь, правой рученькой мнет левую сисеньку. При этом ничто из одежды ее не сковывает. В этом обстоятельстве и заключена драматическая составляющая произведения. Все-таки, ребята, мастер есть мастер! Пробирает до костей. Особенно выразительными получились у Кустодиева бедра. Это такие бедра… Втроем можно браться – было бы желание.
Добавлю, что у кого как, а у меня воображение прямо-таки невольно дорисовывало еще и не вошедшего в кадр толстопузого распаренного купчину, от лица которого собственно и происходит созерцание сей дивной замоскворецкой нимфы. У купчины, разумеется, в полрожи борода-лопата, огрызок соленого огурца в одной руке и стопка горькой в другой. Одет негоциант запросто – в нательный крест и бязевые исподние подштанники с такими, знаете ли, трогательными завязочками. А под подштанниками эдак, простите за прямоту, оттопыривается.
Помню, как-то подвел я одну свою знакомую девушку к этой картине и сказал: «Вот не будешь меня слушаться – такая же вырастешь!». Тьфу, блин, опять! Но нет худа без добра – не зря мне вспомнились бабы и мебель.
Итак, подманив хитростью Горобца, говорю ему самым небрежным тоном:
– Слышь, Вован, тебе кожаный диван не нужен?
Горобец немного растерялся.
– Чего? – спросил он опасливо.
– Да ничего… Диван, говорю, не требуется?
– Какой диван, Фил? – Горобец по-прежнему ничего не понимал. Что и не удивительно. Я еще и сам не знал всех подробностей. Экспромт, друзья мои. Вдохновение подскажет нужные слова.
– Вован, друг мой, ты диван себе представить не можешь? – тут уже в свою очередь удивился я. – Диван. Ну как тебе… Кожаный. Раскладной. Это… Еврокнижка, да-а-а! Вот такой примерно, – я развел руками как можно шире.
По миловидному лицу Горобца пробежала тень напряженного размышления. Свеж еще был пример Геннадия, скрывающегося нынче от Ивана Ивановича по подвалам, служебным входам и прочим барсучьим норам.
– Фил, скажи, ты вот меня сейчас разводишь, да? – наконец, недоверчиво спросил он.
– Иди на хер! – отрезал я, и с досады яростно накинулся на какую-то случайную тетку с фотоаппаратом: – Па-а-а-прашу великодушно предъявить разрешение на фотосъемку!
Я
Тетка испугано заморгала:
– А я не знала… Какое разрешение?
– Такое разрешение! – я откровенно и некрасиво злорадствовал. – На фотосъемку требуется специальный билет, который вы обязаны были приобрести в кассах Галереи! Хотите, чтобы вам пленку засветили?
Женщина прижала мыльницу к груди:
– Нет, нет! Там еще со свадьбы племянника кадры! Не хочу!
– А у меня инструкция! Я за это деньги получаю! Причем здесь какой-то племянник?! Давайте его сюда! – орал я как полоумный.
Да, хорошо тетя в Третьяковку сходила, будет что вспомнить долгими зимними вечерами. Куинджи там, передвижники – чернокнижники, Врубель-бубель…
– Ну пожалуйста!!! – молила она в отчаянье, пытаясь укрыть фотоаппарат под кофтой. – Не надо! Я куплю билет!
Я сделал вид, что переживаю сложную внутреннюю борьбу: на одной чаше весов – живой человек, на другой – должностная инструкция. Человек перевесил.
Откровенно говоря, на хрен мне, так сказать, не уперлось ни это разрешение, ни эти фотоаппараты. Напридумают всякой хренотни про спецбилеты и прочее, а ты прыгай тут, изображай пантомиму в лицах: «Народный комиссар Ежов разоблачает японско-английского шпиона Радека. И сурово требует расстрела для кровавых собак». Название, допустим, длинное, но хорошее.
– Ладно… Возвращайтесь назад, и купите, – разрешил я, весь как бы окутанный мягким сиянием.
В конце концов, все мы люди, у всех дети и племянники.
– Спасибо вам огромное! – вскрикнула тетка и, подобрав юбки, бегом припустила вниз по лестнице.
Когда буря улеглась и солнца луч несмелый пробился сквозь свинцовые тучи, Горобец подхошел ко мне и тихо сказал:
– Ты чего, Фил, упал? Эти билеты уже полгода как отменили. Даже я знаю.
Все время пока я бушевал, он помалкивал. И вот подал голос, зараза.
«Да? – подумал я, – Какая неприятность…».
– Ну ты даешь! Ты что, всегда такой? – спросил Горобец с сыновним почтением.
– Бывает и круче, Вова. Бывает еще ментам сдаю, – соврал я и отвернулся.
– Прямо Малюта Скуратов! – как-то очень по-хорошему позавидовал Горобец.
Его любимым местом службы был пост в подвальном ресторане с вполне себе лапидарным названием «Третий Рим». Внутри этого «Рима» все было, разумеется, в хохломе и палехе, а зализанных на прямой пробор официантов там наряжали в атласные поддевки с вышивкой. В ресторан существовал вход из подвала Галереи и еще имелась отдельная лесенка с улицы. Кстати, из-за этой лестницы Павлик Короткевич и получил свое длинное, необычное прозвище «Святой Пафнутий – покровитель подводников». Когда Павлик выбирался из «Третьего Рима» покурить, то напоминал комендора немецкой субмарины, поднявшегося на мостик полюбоваться зрелищем пущенного им ко дну британского сухогруза. Ресторан был его исконным постом, то есть, он там служил всегда. Когда Павлик уволился, в «Третий Рим» сел Горобец.