Как я преподавал в Америке
Шрифт:
А Лопахин, с его предложением разбить Единое Целое Вишневого сада на парцеллы-участки дачникам, — прообраз Столыпина и хуторов и нэпа.
— А Вишневый сад — как Россия! — Роберт Рич сказал.
— Ей тоже распадаться, что и происходит сейчас.
Но завязалась у меня мысль отсюда: при барах имение — единое целое. И при советчине в колхозе — мир и скоп, без пар- тикулярности. Восстановлены целые, было распадаться начавшие при «буржуйстве». Это дополнительное показание о том, что советчина — из барства дворянской цивилизации, и тут лакеи и слуги — из грязи в князи: тот же в них идеал
Отметил, что любовь вялая тут: не проскакивает искра между Лопахиным и Варей, Трофимовым и Аней… Тут я было бросил мысль о вялом русском Эросе и поэзии разлук и несостоявшейся любви в литературе, — но они весело меня опровергли…
— Конечно, Эрос есть, — поправился я, — и дети рождаются; но речь не о реальности, а об идеальности и моделях и ценностях в культуре. И тут так уж сложилось, что возвышена и воспета — несостоявшаяся любовь…
— И это очень сильно влияет на души людей, — тут Маша другая, Штейнберг, что из России всего лишь 3 года как и вся еще там. — Так что заранее безнадега какая-то априорно при влюб- лении даже тебя осаживает: все равно, мол, ничего не получится!.. Так что это страшное вредительство русская литература причинила во России: эстетизируя несчастье и страдание. Вот почему большевики, что все же решительно взялись строить тут земную счастливую жизнь, — правильно настроены и за ними пошли.
Я присутствовал между двух Маш в их споре: Маша Расколь- никова, как феминистка, возмущалась, что американский мужчина так все занял, добытчик средств в семье, что женщине трудно работу найти и вырваться из семьи. А Маша «русская»: о, как русская баба-женщина мечтала бы иметь мужика-хозяина, кто бы семью обеспечивал! А то — и не зарабатывает, и пьяница, и придет — валяется с газетой. Ни денег, ни секса, ни помощи. На кой он нужен?..
— Все там в пьесе: «Кто я?» спрашивают (Шарлотта…) — вопрос самоидентификации: понять себя, узнать, а то — растеряны, будто не в себе и не свои все, и не свою жизнь живут! — Феликс об этом.
Да, снова вопрос: КТО? — как превалирующий в русском Логосе.
Борода и обрезание
Обратил я внимание, что у Пети Трофимова борода не растет: его укорила Раневская, когда тот гордо заявил: «Мы выше любви!» «Облезлый барин» — таким выродился русский дворянин за два века…
А какие бороды были, когда Петр их резал = оскоплял бояр и из шуб долгополых во чулочки со штанишками вдевал! Из растений — животными их делал, выводил из русского леса — на площадь-город социум-«ассамблею» — собрание, митинг. Кастрация то была…
— Но ведь брить бороду стали первые римляне, — кто-то сказал, — так как мешала в бою: голову рубили.
— А солдаты — лучшие мужчины, самцы! — Маша Раскольни- кофф.
— А евреи обрезание делают, бороду же сохраняют, — Маша Штейнберг. Она полурусская, но иудаизм исповедует — так мне Юз сказал…
Значит, во античную веру Петр приводил россиян, скульптурным тело делая и тем античную поэтику в литературу русскую вводя, что при Пушкине разовьется, а при
«Война И Мир»
Два занятия проводили по Толстому, но не вошли в него, не прониклись, а лишь по поводу его говорили: на какие идеи он наводил. Одна — удивление выразила: как там по-французски говорят русские аристократы? И я задумался:
— Ведь с Петра введен немецкий стиль в государство, труд: голландцы и немцы званы на русскую службу и хорошо тут трудились и учили хозяйничать — миллионы в итоге. Но как же проник французский язык в высшее общество? Почему заговорили не по-немецки, а по-французски? И такое трио языков получилось в XIX веке: народ и литература — на русском, государство — немецкое (в царях ни капли русской крови), а аристократия — на французском говорила.
Тоже «всепонимание» оттуда — и две главные ориентации:
Нам внятно все: и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений.
(Блок, «Скифы»— уточнять приходится, помогать возможному будущему непосвященному в святые слова нашей культуры…)
Предложил я им подумать: а какое возможное будущее в XX веке у героев Толстого?
— Пьер Безухов мог бы увлечься Революцией, но потом тоже разочароваться.
— А Андрей Болконский был бы белый офицер.
— Но мог бы потом стать и красный. Как в «Хождении по мукам».
— А почему Пьер в Революцию мог бы увлечься? Потому что — бастард! Неприкаянный, без семьи, корней. А Болконский, человек истеблишмента, ответственный, опора, князь, дуб рода, — отвечает за землю и страну, человек чести и службы…
А Долохов мог бы быть террорист: ничего не любит, но мстит!
— А как же — мать-старушку любит?
— Ну, это как и «Не забуду мать родную!» — наколка у воров и блатных. Последний рубеж человечности и связи с жизнью. А так бы — и в ЧеКа мог работать.
— А Анатоль Курагин — комсомольский работник мог бы быть.
— Верно, секретарш бы соблазнял, бонвиван циничный.
Но я все налегал: что вот тут, в «Войне и мире», — положительная жизнь, дворянская цивилизация в цвету! Сколько разного тут, и как интересно можно жить! Язычество Толстого, нет христианского налегания на одно, этику. Потому — «Илиада» русская это…
Ревность к Моцарту
3.11.91. Ишь, заскочил уж как в ноябрь! Как не повникаешь в себя денек — так уж кажется: ничего не происходит там, и вообще писать не об чем. Быстро сходятся створки внутри — как волны над затонувшим судном иль человеком, как створки ямы крематория за опустившимся гробом. Так что сажусь вбуривать- ся — и выволакивать.
А для того сперва — вгляжусь в что за окном, в природе: благодать сухой поздней теплой осени и свет — рыжий («рыжий свет» — это уже неплохо, что-то в сем есть…). И вслушаюсь в звук — Бетховена 5-й сонаты медленную часть узнаю — Анданте.
Какие благие клещи Бытия обступают! И влекут: НАШЕ делай! Люби! Восхищайся! Претворяй — и страдания свои — в красоту! Как это умеет Природа: всякое дерьмо и навоз — в ДОБРО удобрений и в цветы превращать. И как композитор: свои мучения — в гармонию!