Как я преподавал в Америке
Шрифт:
Зря я Машу вчера отшил. У нее родители в Хартфорде: могла бы отвезти на своей машине и помочь… У нее ведь, у девочки 19 лет, своя машина тут…
О, пережадничал на даровое, казенное: от кофе сердце давит!.. Ну хватит: оттаскивайся от себя — начинай на мир работать.
4 ч. Распад державы чреват не только хаосом и бесхлебием, но и утратой историко-культурного тела: чей я? как теперь будет классифицировать мои, например, писания: ЧЕЙ я мыслитель- писатель? Советский? Российский? Ничей?..
Все куда-то относимы: даже карфагенец Августин — к Риму. И поздние поэты на латинском языке, когда уже и Рима-то не было.
А теперь, когда сотрется название СССР — потеряно и
Маша об американцах
6.11.91. Ой, сегодня лекцию читать вечером в Рассел-хаусе для профессуры и студентов: «Национальные образы мира (Американо-Русские сравнения)». Та же, что в Дартмуте читал — успешно. Но тут еще попросил Присциллу прочитать и поправить ошибки — спасибо, сделала. Правда, к моему удивлению, не так их много оказалось: две-три на страницу, в основном — в артиклях и порядке слов: мои инверсии тут не идут. Ну и некоторые в лексике поправки. Теперь текст чист, и надо будет сегодня еще переписать и прорепетировать произношение и сколько минут: пока многовато — минут 65…
Но выспался, и настроение — спортивное… Только вот колеблюсь: стричься или нет сегодня? Конечно, лохмоват. Но коли об- карнаю — совсем себя не собой зачувствую. Как-нибудь причешусь. И студенты вчера в моем русском классе — а они мне уже как свои дети — подтвердили, что вполне нормально выгляжу, не надо стричься.
Ну пойдем даровой кофеек попьем — в офисе.
Ой, райские же деньки! Снова солнце вовсю на осенней листве, уже опадающей. Но свет — золотой, вздымающий душу вверх, огнит ее…
Вчера после лекций Маша русская, которая Штейнберг, подошла, прося интервью, и даже предложила: давайте я Вам обед сварю! Ну, пошли домой и вместе готовили и говорили: пригодились мои набранные яблоки и груши, и кукуруза. Было приятно: живой человечек возился в доме. Ну и разговаривали.
Такая хрупкая, печальноватая.
3 года, как тут. Оказывается, в 15 лет ее вывезли родители (так что уж совсем сложилась русскою) — в самый хрупкий возраст. И тут одинока.
— Приходится как маску надевать, вступая в общение с американцами-студентами. Они не имеют потребности исповедоваться, рассказывать о себе. Все индивидуалисты, уверены в себе, бодры. А мы — вместе, подружки, рассказывали друг другу, делились заботами душ. Тут этого нет… И удивляюсь, как много времени на спорт тратят — студенты, мужчины. Нет, чтобы читать, как мы. Чувствовала себя сначала неполноценной — из-за языка. Теперь уж с языком нет проблемы, но все равно не могу, как они, своей себя тут чувствовать. И язык какой-то чужой. Мне легче по-французски думать, ближе душе…
— Нуда: английский — механический, а наш и французский — эмоциональные, сердечнее, экзистенциальнее. А этот — рубленый какой-то, приставной.
— И потом — тревога материальная обступает. У меня понятно: мы приезжие, только начинаем, и уже волнение — о работе будущей и проч. Но и у них, хоть кто и богаты: поддерживать уровень и подниматься — вот их завод души: престиж!
— Да, а мы на Руси забот сих и тревоги не знали: безмятежность существования на нижнем и среднем уровне.
А вообще: чем полна-занята душа американца? Так совершенно механически выработан мир и быт снаружи, что там, кажется, тоже в душе какая-то механическая препоясь должна быть, без иррациональности…
— Бог их знает, они не делятся своими душами.
— Ну а во что общественное увлечены? Феминистское движение? За права меньшинств?..
— Да, феминистское — это серьезно,
— О, вот мне что непонятно: почему американцы, при своем эгоизме и материальной гонке, детей много рожают? Ведь дети — обуза, нагрузка. Вон наши интеллигентные семьи — без детей или один ребенок, чтобы дети не мешали культурно жить, читать, развиваться самим…
— Ну, сейчас меньше будут рожать: женщины работать сами хотят. А раньше ведь они дома сидели в основном… И потом они ведь не имеют этих тут амбиций интеллектуально развиваться, иметь для того свободное время. И дети входят в материальный антураж и престиж: много детей — значит, могут себе позволить, есть деньги воспитать, дать образование. К этому серьезно относятся. И дети включены в эгоизм — как продолжение самих себя…
— О, это Вы мне важное разъяснили: дети = материальный уровень; как еще одна машина, более шикарный дом!.. Теперь понятнее…
1.30. Вернулся с ланча и очередной короткой лекции в обеденный перерыв: сейчас композитор свои вещи показывал. Мило… Но главный вопрос — финансирование музыки, исполнения…
— Продавать себя надо! — Юз учил.
Кто-то должен дать средства. Личность убедить труднее, чем державу и ее комитет какой… Уныло стало. А еще глянул на полки английских книг в Гуманитарном центре — и тоже отчаялся: всякая серость, если на английском издалась, — уже член культуры мировой. А ты — на «провинциальном» языке, да еще и не имеешь паблисити… — куда тебе? В навоз, в перегной, в от- падаль…
Ладно, готовь свою малую офанзиву — лекцию. Чем американцы молодцы — это тем, что не максималисты: не пренебрегают малым и узким деланьем, но постепенно, через упорство — прожимаются вверх и к успеху.
Со мной разговорился Директор Гуманитарного центра за ланчем. Я, описывая ситуацию в России, сказал, что моя жена бегает, чтоб кусок хлеба достать в магазине, молока. И с улыбкой сказал, что я тут ем в аванс…
Теперь думаю: напрасно. Нельзя тут искренничать.
Они не понимают благородства юродства.
Жизнь в ином жанре
(Интервью с Г.Д. Гачевым Для студенческой газеты Весленского университета «Echo» («Эхо»).)
Георгий Дмитриевич Гачев — ведущий сотрудник Академии наук СССР, доктор филологических наук, ученый и писатель. Он автор 12 книг и около 200 статей по вопросам истории культуры, литературы, эстетики, естествознания. Главный труд его жизни — «Национальные образы мира», серия исследований в 16 томах, лишь частично напечатанная.
Георгий Гачев приехал в Wesleyan на семестр и читает здесь два курса: «Национальные образы мира» на английском языке и «Русские образы мира» на русском. К Новому году он вернется в Советский Союз к своей работе и творческой семье. Его жена Светлана Семёнова — философ и литератор, дочь Анастасия — аспирантка МГУ по русской литературе, дочь Лариса — студентка художественного училища.
— Как бы Вы охарактеризовали свое дело?
— Я — человек живущий и обдумывающий и жизнь свою, и общее бытие, и культуру. Уже тридцать лет мой главный жанр — жизненно-философский дневник. Я давно понял, что на уровне теории и науки я, в сущности, решаю свои жизненно-эмоциональные проблемы, — и соединил все в сплошной текст, внутри которого я применяю не Отвлеченное от жизни и чувств мышление, а привлеченное. Так что текст получается не строго научный, а и литературно-поэтический, где равно работают и рассудок, и воображение, понятие и метафора. И дело, которым я занимаюсь, можно назвать экзистенциальной культурологией, это может быть наукой нового типа — без отрыва от личности ученого.