Как женились Чекмаревы
Шрифт:
Сталин уже спокойно, по-стариковски ровно спрашивал себя, Игната, народ:
– Как могло случиться, что наша славная Красная Армия сдала фашистским войскам ряд наших городов и районов?
В самое сердце толкнуло Игната это горькое "сдала".
Будто уличенный в чем-то постыдном (в чем и виноват-то не был), он сник головой, но тут же строптиво, с вызовом посмотрел в лицо Афанасия мрачная озлобленность прокалила коричнево-загорелое сильное лицо сына.
– ...Дело идет о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов
– Поняла, Маша?
– спросил Игнат жену строговато.
– Как же не понять, для нас говорил.
Игнат вскинул взгляд на крышу, на ученика ремесленного училища, улыбнулся его серьезному, вдруг повзрослевшему лицу. Рабочие молча расходились по своим местам.
Сталин в то утро сказал то, до чего тогда пока еще не дошли Игнат и его товарищи, но должны были дойти позНче своим опытом. Но он не сказал ничего такого, что было бы не по плечу народу, о чем смутно бы не догадывались такие люди, как Игнат. Все, что чувствовал в тревоге и надежде каждый человек в отдельности, было сказано в то утро глубоко, во всей своей нерастраченной нравственной силе...
Как умирала Мария, Игнат не видал - далеко от поселка выгружали всю ночь с затонувшей баржи пшеницу в мешках. Вернулся домой, когда Марию уже обрядили соседки в последний земной путь. Афанасий немо шевелил скипевшимися губами, потом сказал, что мать умерла легко - во сне остановилось сердце.
– Неужели ничего не сказала? Да как же молча отойти? Ведь вместе жизнь прожили. Не испугалась ли чего?
Не с Витькой ли что случилось?
– Батя, я не в силах скрывать... Одни мы остались - Витька... похоронка... Не сумел я скрыть от матушки.
– Дурак! Надо бы меня бить похоронкой...
Ночью Игнату стеснило грудь. Вышел в сад, в спокойное лунное половодье, сел на скамейку у дома и, катая голову по бревенчатой стене, сдерживал судорожно подымавшийся из-под сердца стон.
Подошел Афанасий.
– Ты прости меня, батя.
– Оа взял руку отца, припая лбом к ней.
– Что ты?
Помолчав, Игнат сказал, что погибших детей проносят в могилы через сердце матери - других дорог нету.
Остались Чекмаревы-мужики одинокими. Порядок в доме рушился, запустение свило гнездо в каждом углу.
Молодые женские руки навели бы чистоту... Не женили Афоньку при матери, а теперь-то, в двадцать пять лет, узду на него не набросишь, самовольные они в такие года, - все чаще закипал Игнат, однако напрямую пока не говорил с сыном всю сиротскую зиму...
Игнат встал с бревна, отошел к вязу, поманил пальцем Афанасия.
– Ходи-ка, свет, ко мне.
Афанасий, затаив улыбку, подошел, потирая шею.
– В голове прояснилось насчет того дома?
– спросил Игнат уже нетерпеливым тоном.
Распахнув окно и откинув занавеску, Катя Михеева навалилась грудью на подоконник, смотрела крупными карими глазами задумчиво и ласково на облачко над Волгой.
По самое окно вспенилась в палисаднике цветами вишня, мазала пыльцой смугло-румяное лицо Кати. Выпрямилась во всю стать, нараспев порадовала Чекмаревых:
–
Чекмаревы, сняв кепки, кивнули головами.
С умелостью беспромашного ценителя женской заманчивости Игнат подогревал сына:
– Кого-то на всю жизнь осчастливит Катька. Огонь девка, душевная и разумная. Слыхал я, умненько верховодит райкомом комсомола. А? И в доме чистота и порядок.
Брата в армию взяли, сноха с геологами газ ищет где-то под Саратовом, стало быть, два племянника на руках Катьки. Ухоженные, веселые... Порадовал бы меня такой сношенькой. Осознал бы наше холостяцкое положение.
Рожал бы детей, внуками забавлял меня, старика, - Игнат тетешкал ладонями пока еще не родившихся мальцов.
– Рано ты, батя, повеселел, уши поднял. После войаы подыщем деревянную пилу.
– А что в войну-то баб запаяли, мужиков похолостили? Ну, не дай бог, убьют тебя, род наш пресечется. До конца-го войны не будет она ждать. Пилы хоть деревянвые, а не залеживаются, у мужиков шеи тоскуют по пилам.
– Эта-то?
– Афанасий кивнул на Катю.
– Не будет.
Есть у нее посмышленее меня... Да и не вижу в ней девки, и не удивляет - с детства на глазах.
– Эх, Афонька, пропадем без женского надзора. От сухомятки изжога источит, язвы до времени сбелосветят.
Мне придется подыскивать старуху? А? Щи-то надо хлебать! Гляди, характер мой знаешь: сказал - отрезал!
– А что? Сильный ты человек.
– Еще бы! Сам себя за волосы на вершок от земли подымаю. А ты, парень, за голову почаще хватайся - без жены-то по волоску раздергают. Умеют и душу по нитке распустить, топчутся на душе-то, как галки весной на лошадиной спине, дергают по волоску и - в свое гнездо. Все равно богаче не делаются.
На товарной пристани загремел роликами ленточный транспортер.
– Намечтались, растравили душу. Пойду, сынок, поиграю мешочками, Вольский цемент пришел. Вон Карп Сазонович на палубе набирает полную грудь воздуха, матюкаться изготовился.
3
Афанасий увязался за отцом.
Из трюма баржи на берег ползла, погромыхивая, серая лента транспортера. Игнат с напарником заваливали на конвейер мешки с цементом, лента волокла их на взгорок, а там подхватывали товарищи, грузили в машины. Любил Афанасий с утра пораньше поразмяться, чтоб, притомясь, всеми мускулами припомнить молодой навык.
Грузчики обливались потом, а лента с цементом, волнисто прогибаясь, все текла и текла, бесконечная, как вечность. Они лишь молча роптали на своего бригадира Игната, плотнее сжав зубы, посапывая, нянчили и нянчили свинцовой тяжести мешки, укладывая теперь уж под навес на столбах. Знали совестливую ухватку Игната, он и прежде, в мирное время, не сходил на берег, пока не вышвырнет из баржи последнего мешка, а теперь война ему помощница. И когда показалось, что руки повывпхнулись, приехал на транспортере с последним мешком в обнимку сам Игнат. Спрыгнул на землю, загреб длинными руками грузчиков-подростков, толкая их к Волге.