Какого цвета небо
Шрифт:
– Да, – сказала Татьяна.
– Сегодня же.
– Да.
– Прямо с вокзала!
Татьяна резко кинулась вперед, обеими руками обхватила Игната Прохорыча за шею, прижалась к нему и заплакала.
Он молча гладил Татьяну по спине своей большой рукой в синих прожилках от въевшегося в них железа. У всех были какие-то странные лица, радостные и растерянные. Выскочила из комнаты Лена.
– Что, Зинка?! – сказал Вить-Вить, и лицо у него было опять, как у Веселого Томаса.
Зинаида Платоновна обняла меня и поцеловала в щеку, потом заботливо вытерла помаду
Провожать тетю Варю на вокзал пошли только мы с Татьяной. У Вить-Витя с Зинаидой Платоновной были билеты в кино, а Игнат Прохорыч с Марией Александровной обещали кому-то приехать в гости. Они уже вышли на лестницу, а Мария Александровна задержалась в прихожей, прощаясь с тетей Варей. Татьяна тянула меня за руку в комнату, но я успел' услышать, как Мария Александровна сказала:
– Ах, Варька, милая! Знала бы ты, сколько всего-всего было у нас с Валей.
– Да знаю уж я, наслышалась, – отвечала ей тетя Варя.
Татьяна изо всех сил тянула меня обеими руками в комнату, упираясь ногами в пол, почти повиснув на моей руке.
– Но ты знаешь, Варька, что странно: я всегда любила Валентину!
– Ну-ну, Маша… Увижу Сёмку в Москве, так и скажу ему: дурак!
– А ведь я так боялась всегда, что…
– Да ведь Игнат и Валентина – настоящие люди…Я надолго, наверно, запомню, какое лицо было у тети Вари, когда она смотрела в окно вагона на нас с Татьяной.
Уже вышли с вокзала, вдруг Татьяна потянула меня за руку назад. Я сначала ничего не мог понять, просто двинулся за ней. Только когда Татьяна взяла с барьера бланки для телеграмм, села за стол, а я сам сел рядом с ней, понял, что Татьяна просто искала телеграф. Она стала писать телеграммы, а я не мог смотреть, что она пишет, вращал головой по сторонам, хоть, правду сказать, и не видел ничего. Татьяна подвинула мне оба бланка, на них было написано одинаково: «Мы решили пожениться. Татьяна». Протянула ручку. Она была деревянной и сильно запачкана в чернилах. Я долго рассматривал ее и так, и сяк, пока понял – на обоих бланках приписал свое имя. Подвинул их по столу так же, как Татьяна до этого, вдруг увидел, что у нее в руке – еще один бланк, она держала его обратной стороной ко мне. Очень мне хотелось спросить: а кому третья телеграмма? Или хотя бы посмотреть на Татьяну, но я опять не смог сделать ни того, ни другого. Бланк шевельнулся, перевернулся текстом ко мне, я прочитал: «Мамочка, родная, помнишь прошлое лето, когда у меня была вывихнута нога? Мы лежали с тобой на сене, и звезды были рубиновые? Так все и вышло, как я мечтала! Танька».
Татьяна пошла сдавать телеграммы. На полу была кафельная плитка, серо-синяя, а в углах – красные плиточки… Начал считать, сколько их от барьера до барьера. Оказалось, сорок шесть. А сколько, интересно, в длину? И увидел Татьянины ноги передо мной, встал. Только я теперь почему-то никак не мог взять Татьяну за руку, как раньше. И она, не оглядываясь, шла впереди.
И по Невскому к дому мы шли также друг за другом, опять как в туристском походе, и я даже снова вспомнил про «консервные баночки»…
– А вот и наши молодожены! – услышал я Венкин голос.
Поднял
– Хорош! – сказал Венка. – Прямо с похорон бежит на собеседование.
– А что же ему было делать? – рассудительно спросил Гусь. – Ведь день-то – последний оставался.
– Ой, как интересно! – сказала девица, и тут я рассмотрел, что рот у нее – как у кашалота, а зубов в нем – видимо-невидимо.
– Познакомьтесь, – сказал Гусь, – тоже Татьяна.
Мы с Татьяной по очереди пожали руку этой девицы, и совершенно неправдоподобным мне показалось, что у нее может быть такое же имя!
– Поймал все-таки свою жар-птицу, Иванушка-дурачок?! – сказал Венка.
Татьяна взяла меня за руку, и мы пошли.
Увидел крыши внизу, и только поэтому понял, что мы дома у Татьяны.
10
В те несколько минут, что мы с Татьяной сидим по утрам за столом, успеваем поговорить глазами. Несколько потому, что больше времени отнимает покупка продуктов и приготовление пищи, а сама еда – нечто мгновенное, измеряемое чуть ли не секундами.
Татьяна берет рюмку, в которой стоит яйцо, начинает постукивать по нему ложечкой, потом очищает скорлупу. Я делаю то же самое. Поскольку мы все время поглядываем друг на друга, то Татьяна успевает сказать мне: «Тебе еще не надоело, что каждое утро – одно и то же?» – «Да какое это имеет значение?!»
До станции «Площадь Восстания» мы с Татьяной едем на троллейбусе, и вот тут-то во мне мгновенно просыпается отелловский комплекс. Если, к примеру, вон тот мужчина, дедушка двухсот лет от роду, чуть дольше поглядел на Татьяну, чем это вызывалось обстановкой, я тотчас вижу в нем почти что врага! Ну чего, спрашивается, он пялит на Татьяну глаза, разве это прилично?! К тому же рядом с ней – я. Ситуация в связи с этим – дураку понятная!
Татьяна берет меня за руку, смотрит насмешливо-ласково: «Да ему тысяча один год, взбредет же тебе такое в голову!»
У метро нас с Татьяной ждет Вить-Вить. Он очень любит розыгрыши по принципу: «Разыгрывающий натягивает над дорогой веревку. Разыгрываемый натыкается на нее и падает. Разыгрывающему смешно». Вить-Вить, к примеру, позволял себе брать Татьяну под руку на эскалаторе метро.
Татьяна шептала мне, когда мы втискивались в вагон:
– Ты же просто смешон, Ванька! Дядя Федя говорил в цеху:
– Где мои шашнадцать лет! – и ухарски поводил плечами, выразительно поглядывая на Татьяну.
– Господи, и что бы мне на полсотни лет раньше родиться! – отвечала она, а я тут же успокаивался.
И к Белендрясу с Филей я не ревновал: Ермаков просто улыбался Татьяне, как девчонке, а Филя демонстрировал свои фокусы.
А вот с Шумиловым мы чуть не подрались. И потому, что розыгрыш у него похитрее, чем у Вить-Витя: «Разыгрывающий говорит мужу, что жена пошла к любовнику. Разыгрываемый не верит. Разыгрывающему смешно». А еще, возможно, и потому, что Шумилов, как месяца два назад сказал Филя, завидует мне, что ли…