Какого цвета небо
Шрифт:
Когда у нас в цеху появилась Татьяна, Шумилов так посмотрел на нее, что она даже побагровела. И потом это повторялось еще несколько раз, и Татьяна по-прежнему краснела, а Шумилов еще улыбался с этакой удовлетворенностью.
При сдаче нам ходовой тележки Шумилов частенько сует руку под трак, в это время один из нас приподнимает пластины гусеницы ломом. Через несколько дней во время этой операции я вдруг делаю вид, что вот-вот готов отпустить лом, Шумилов моментально выдергивает из-под трака руку, отскакивает в сторону.
– Без руки хотел оставить?! –
– Еще раз так посмотришь – без головы оставлю! И он сразу все понял. Не знаю уж, как там у него получалось на военно-морской службе… В одной руке у меня, правда, был лом, сам я – повыше Шумилова, к тому же имел он возможность наблюдать, как мы с Белендрясом иногда боремся…
– Засужу!…
– А ты – докажи!
Доказать действительно было трудновато, поскольку все в цеху гремит, мы – вдвоем за ходовой тележкой, никто нас не видит. И, тем более, подобная промашка может случиться с каждым и без всякого злого умысла, такая уж у нас работа.
– Ну погоди, сопляк, я тебя еще клюну! – И пошел от меня довольно скромненько, решительно без всякой лихости.
Я поглядел на него, как-то даже автоматически сравнил с Горбатовым: вот уж тот – настоящий военный моряк, даже невольное уважение к нему всякий раз у меня появляется. Вспомнил, как в свое время пообещал Гусю, что клюнет его жареный петух, а тот буквально тут же и клюнул. Уж не на это ли намекал мне и Шумилов? Поэтому сказал ему вслед:
– Эй! Я ведь не шутил! Он только плюнул и ушел.
– Эй! – сказала мне Татьяна примерно так же, как я сам до этого Шумилову.
Я поглядел: она стояла вплотную к тележке с противоположной стороны и – я сразу понял это – все видела и слышала.
– А ты ведь залез на сосну для меня, Иван!… Да-да! Я даже и попросить тебя об этом не успела! – Обошла медленно вокруг тележки, пристально глядя мне в глаза, придвинулась вплотную, договорила: – Но главное, как ты это сделал, понимаешь?! Помнишь, когда мы в тот день наткнулись на Венку и Гуся с Лямкой… Ну, в тот день, когда мы проводили Варвару Ивановну и шли домой… Венка сказал тогда, что ты поймал свою жар-птицу. Вот потому и сочиняют сказки про Иванушек-дурачков, что они именно так ловят своих жар-птиц, хотя чаще всего это совсем не птицы.
Я сказал, прямо глядя ей в глаза:
– Ты только не подумай, что я действительно опустил бы лом! Да я лучше… самому себе руку отдавлю, чем другому! Да еще так…
– Ну вот! – удовлетворенно ответила она, а у меня снова чуточку кольнуло в груди: совсем по-маминому это у нее опять получилось! – Именно: «Лучше самому себе!» И это главное, и то, что ты просто и совсем уже по-мужски поставил на место нашего драгоценного морячка! – Не мог я, что он тебя обижает.
– Ах ты!… – Она вдруг обняла меня грязными руками за шею и поцеловала.
Еще когда наша бригада устроила Татьяне экзамен по пути домой, всем нам было понятно, что известный риск в этом деле имеется: и не женская это работа, и мертвая душа нашей бригаде не нужна. И вот недели через две
Поначалу, несколько первых дней, все шло хорошо. И сама она старалась, не гнушалась никакой работой. Но я-то видел, какими озабоченно-внимательными делались глаза у Вить-Витя и дяди Феди, когда, к примеру, устанавливалась поворотная часть на ходовую тележку и Татьяна вместе с Филей держали соединительную муфту. Игнат Прохорыч даже щурился как-то встревоженно, ни на секунду не выпуская Татьяну из поля зрения. Или навешивалась стрела, Татьяна держала в клещах прокладку, по которой кто-нибудь из нас бил кувалдой, и даже жмурилась со страху. Плечи у нее как-то сиротливо сутулились. Белендряс, не сдержавшись, чуть усмехался. Понимал я, что он прав, это действительно смешно; совершенно по-девчоночьи все у нее получается. Филя все старался хоть чем-нибудь помочь Татьяне, а она – обижалась чуть не до слез.
Игнат Прохорыч вздыхал, Горбатов по-стариковски ласково поглаживал Татьяну по плечу:
– Ну-ну, девочка, отдохни-отдохни! Это, я видел, тоже обижало Татьяну.
Миша Воробьев, узнав про спортивные разряды Татьяны, откровенно вовлекал ее в спортработу, как-то даже не удержался:
– Слушай, а может, ты перешла бы в табельщицы или на склад: все-таки времени для спорта больше останется и уставать будешь меньше, а?
Татьяна ничего не ответила, только взглянула на него весьма выразительно.
Четыре раза в неделю после работы я отправлялся в институт, наскоро перекусив в заводской столовой. На лекциях, на практических занятиях или в лабора тории нет-нет да и вспоминалось мне усталое, похудевшее лицо Татьяны, руки в ссадинах, упрямо закушенная губа. А когда возвращался домой, все, что нужно, было всегда сделано: и обед сварен, и квартира убрана. За ужином Татьяна клевала носом, что называется, но твердила упрямо:
– Нет, врешь, я все-таки войду в работу! Подохну, а – войду!
А однажды она сказала:
– Знаешь, что меня больше всего удручает? Все понимают, что из меня на этой работе никогда и никакого толку не будет, и сейчас я уже почти что мертвая душа, а – молчат из-за тебя! Да-да: из-за тебя! – Чуть улыбнулась через силу: – Хорошо жар-птицам около Иванушек-дурачков, а?
Но кто нас совершенно поражал, так это Теплякова. Ничуть не сомневался человек, что все у Татьяны будет хорошо, обязательно она войдет в работу!
– Не тушуйся, Танька, не мужики горшки обжигают! – говорила она.
Или вдруг обнимала ее за плечи, спрашивала, как подругу:
– Где ты купила ту кофту, в которой я видела тебя на улице? Ну, вы еще с Иваном в магазин шли.
А в обед в столовой Татьяна даже в разговоре не участвовала, просто не было уже у. нее сил на разговор.
Возвращаясь из института, я иногда заставал Татьяну спящей в кресле.
Потом все мы видели в обеденный перерыв, как Татьяна плакала, уткнувшись носом в плечо Тепляковой. Вот после этого дядя Федя и сказал Игнату Прохорычу: