Какого цвета страх
Шрифт:
Удивленная официантка поставила перед ним бутылку «Праздничной». Я попытался налить ему чуть-чуть, но он отвел мою руку.
— Сам!
И разом бухнул себе полстакана. Поднял, посмотрел на свет.
— Будем!
Кадык заходил на старой морщинистой шее. Он выпил залпом, отломил кусочек сырокопченой колбасы и, глядя на мое обалдевшее лицо, изрек:
— Не волнуйся. Я свою меру знаю. Еще по чуть-чуть и — домой, к жене.
Двести граммов стали с тех пор неизменным спутником наших встреч…
Старая
И о войне Чебриков рассказывал буднично, без патетики и героики. Впрочем, — это я знаю наверняка — те, кто воевал по-настоящему, не любят говорить о войне.
Чебриков ушел на фронт в 41-м, с первого курса Днепропетровского металлургического института. С их курса домой вернулось потом только двое.
Ускоренный выпуск Житомирского пехотного училища. Первая должность — командир взвода 82-миллиметровых минометов. Смертник, по сути. На передовой долго не живут.
Но судьба почему-то хранила его. Два тяжелых ранения, одно легкое, контузия.
— Лежали мы с бойцами под деревом, отдыхали. Немцы ударили из дальнобойного орудия, попали прямо в дерево. Все семеро — насмерть, я живой.
Или другой случай:
— Рядом с окопом упала авиабомба. Я услышал свист, бросился на землю — сверху старшина. Поднимаюсь — вижу, весь в крови. Что такое? У меня ни царапины, старшине срезало половину туловища.
А весной 44-го, когда он напоролся на противотанковую мину, однополчане решили, что он уже труп. «Мы никогда не думали, что ты останешься жив», — скажут они потом.
Чебриков был человеком фартовым. Верил в удачу. И удача никогда его не подводила, хотя от смерти он не бегал.
Воевал под Сталинградом, на Воронежском фронте, на Курской дуге. Освобождал Харьков, форсировал Днепр. Победу встретил в Чехословакии. Уже майором.
Я спросил его: страшно было?
Он долго думал:
— Страшно. По старому уставу, командир должен был вставать первым, вести бойцов в атаку. Я не мог отсиживаться. Но и не держало меня ничто. Жены, детей — нет. Родители далеко.
С войны он принес ордена Красного Знамени и Александра Невского, медаль «За отвагу». Фронтовики знают цену этим наградам.
Впрочем, был в его биографии и эпизод, писать о котором он категорически запрещал. В середине войны Чебриков попал в штрафроту.
Он обходил посты, увидел у кого-то из солдат трофейный пистолет. Взял в руки, повертел, а пистолет оказался неисправным. Случайным выстрелом тяжело ранило офицера.
— У штрафника было только три пути. Первый — погибнуть. Второй — совершить подвиг. Третий, самый нереальный, — выжить.
Чебриков выбрал второй путь. Из разведки он привел «языка»: ночью по-пластунски дополз до вражеского
Я долго уговаривал его, чтобы он разрешил написать о штрафроте.
— Ты не понимаешь политического момента, — набрасывался он. — Сразу скажут: вот, все они в КГБ такие, преступники.
Он вообще запрещал писать о многих вещах, в которых я лично не видел ничего крамольного. Например, о том, что в детстве он был огненно-рыжим и его били все окрестные мальчишки. Отец научил его драться. «Главное — первым делом бить в нос, чтобы сразу пошла кровь».
— Рыжие — они добрые, — уверял он. — А посмотри, как к рыжим относятся: частушки поют, песни.
— А как же Чубайс?
— Чубайс — он взрослый рыжий, — сердился Чебриков. — Он школы не прошел, не воевал, а цветами торговал.
Огромных трудов стоило убедить его оставить в газетном интервью кусок про то, как в детстве на стройке на него упала тележка и от страха он потерял дар речи. Только мычал.
— Ни к чему это все, не надо из меня героя делать. Одно дело — служба, товарищи. Другое — я.
Отказывался он говорить о делах КГБ, если касались они бывших республик.
— Не стоит нам лезть в политику. Это уже другие страны.
И про то, что отец его, машинист, дослужившийся до главного инженера завода, был в 38-м исключен из партии, он тоже писать не разрешал.
Сам Чебриков вступил в партию на фронте, при форсировании Днепра. Все было, как в патриотических книжках: «Если погибну — прошу считать меня коммунистом».
За одним лишь исключением: это происходило на самом деле…
Наверное, он искренне верил в коммунистическую идею. Даже не верил, нет. Это было чем-то неосознанным, догмой, усвоенной с детства, вдолбленной за шестнадцать лет работы в обкоме и горкоме.
О том времени Чебриков рассказывал с гордостью, рапортовал о достижениях и трудовых победах, словно на дворе стоял не конец 90-х, а начало 60-х. Даже принес как-то афишу: «ЦПКиО им. Шевченко. Доклад секретаря горкома тов. Чебрикова „Задачи трудящихся города по выполнению решений XXII съезда КПСС“. После доклада — эстрадный концерт и демонстрация документальных фильмов».
Как и Андропов, верность которому и поклонение Чебриков сохранил навсегда, он не был профессиональным чекистом. Администратором, посланным партией на руководство органами.
Многое из того, что происходило сегодня, Чебриков понять не мог.
— Как сейчас руководят ФСБ? — удивлялся он. — Денег нет, руководство не ценит. То ли дело раньше. Здание наше обветшало, состояние аварийное. Прихожу к Тихонову (Предсовмина. — А.Х.), прошу: выделите средства на ремонт. Сразу вписывают нужную сумму в бюджет, и все.