Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— Значит, война на исходе, — обрадовался другой раненый. В его изголовье стояли свежевыстроганные костыли.
— Все говорят о конце войны. В городе появились первые демобилизованные красноармейцы. Мастеровых в первую очередь отпускают из армии, — вмешался в разговор Боря Штанге и почему-то посмотрел на свои рваные ботинки с крашенными чернилами бечевками вместо шнурков. — Ну, а ты после госпиталя куда? Опять на фронт?
— Опять на фронт. Я уж теперь с Красной Армией на веки вечные, — ответил Лука.
— А ты знаешь,
— Как живет Николай Александрович? — снисходительно выслушав эту похвалу, спросил Лука.
— Скоро кончаются каникулы, пойдет в школу учить ребят. В этом году в Чарусе открывают все школы. Тебе ведь тоже надо учиться, — напомнил Штанге, усаживаясь на мраморный подоконник. — Даже Кузинча и тот записался в школу.
— Покончим с Врангелем, вот тогда и буду учиться. Тогда все будем учиться, — совсем по-взрослому ответил Лука и нахмурился. Ему почудилась насмешка в голосе товарищей; своим замечанием Штанге как бы напомнил ему, что он хоть и красноармеец, а все такой же мальчишка, как и они.
Штанге, высунувшись из окна, сорвал веточку дикой бузины, густо усеянную чернильно-черными ягодами, измазал их соком пальцы, посмотрел на небо, дразняще проговорил:
— День-то какой! Только гулять! Парит, как бы не было дождя.
— Сестрица… Утку! — выдохнул раненый с землисто-серым лицом и потянул Шурочку за новое батистовое платье, видимо впервые надетое.
Девочка растерялась, она даже не знала, что за утку просил раненый, но Нина Калганова, презрительно взглянув на подругу, нагнулась, достала из-под кровати стеклянную утку, подала раненому, отвернулась.
— Спасибо… красавица, — ответил раненый, и на его полумертвом лице пробился румянец.
Лука оглянулся и вдруг увидел, что все раненые с улыбкой рассматривают Шурочку и любуются ею, будто, кроме нее, и нет никого в палате. Видно, одним она напомнила сестру, другим дочку.
— Ты, девочка, приходи к нам почаще, одно это будет целить наши горькие раны, — попросил пожилой командир; он по-турецки сидел на койке, к отвороту его серого бумазейного халата был привинчен орден Красного Знамени. — Приходи почаще, век тебя будем любить и помнить.
Шурочка действительно была прелестна в своем беленьком платье, вся она дышала чистотой, юностью, свежестью. Ею нельзя было не любоваться. Лука не спускал с нее восторженных глаз.
Пришел седой доктор Цыганков в белом халате в сопровождении двух сестер, ласково напомнил ребятам, что разрешил им свидание только на пятнадцать минут. Прошло полчаса, и уже пора уходить.
— Мы еще наведаемся к тебе, — пообещал Ваня.
Лука сказал:
— Ваня, помнишь, мы как-то всей компанией читали в степи книгу, называется «Капитан молокососов Сорвиголова». Если она у тебя сохранилась, принеси… Она будет у меня вроде
— Если найду, принесу обязательно.
Нина задержалась и, когда товарищи были уже у двери, шепнула:
— Я приду к тебе с папой… Можно?
— Если хочешь, приходи, — разрешил Лука, счастливыми глазами провожая тоненькую фигурку Шурочки.
Когда ребята ушли, сиделки принесли в палату обед, и пожилые няни, как детей, принялись кормить с ложек тяжелораненых.
Лука съел миску супа, заправленного шрапнельной крупой. На второе принесли две груши. Одну он съел, вторую положил в тумбочку, чтобы угостить Андрея Борисовича.
Он ласково думал о городе, в котором прошло его детство. Вспомнил, что ничего не спросил о Кольке Коробкине, не успел поговорить по душам с Кузинчой. Ребята пришли и своим приходом отодвинули войну куда-то далеко, за тридевять земель. В углу палаты монотонно, словно часики, тикал кузнечик. Лука прислушался и вновь почувствовал себя мальчуганом. Он принялся думать о своих сверстниках и незаметно уснул. Во сне видел, будто он ученик, разговаривает в школе с доброй учительницей немецкого языка Кларой Карловной и прячется подальше от грозного директора Андрона.
Разбудили мальчика капли дождя, бившие в распахнутое настежь окно и падавшие ему на лицо. В комнате стоял сумеречный полусвет, а на кровати, у ног его, сидели Андрей Борисович и Нина в гимназической пелерине, с зонтиком в руках.
— Проснулись? Вот и хорошо. А мы уже полчаса сидим, перезнакомились со всей палатой, — сказал Андрей Борисович.
Пиджак его был замаслен, и от него исходил пресный душок железа.
— Признаться, я не поверил, когда Нина сказала, что вы придете.
— Почему?
— У вас столько дел. Юра говорил, что вы строите новый паровоз.
Инженер оживился и с увлечением принялся рассказывать о паровозе. Затаив дыхание, раненые не спускали с него глаз. Среди них были рабочие, и всем интересно было послушать о том, как работает Паровозный завод.
Лука тоже слушал — и Андрея Борисовича, и шепот дождя за окном — и думал о Шурочке, легко вызвав в памяти ее бледное личико, ее застенчивый смех, ее голос и тонкие голые руки с тремя оспенными знаками у острого плечика.
— Вы кто же, красноармеец или командир? — спросил Андрей Борисович.
— Пулеметчик, — избегая прямого ответа, сказал мальчик.
Он хотел спросить о здоровье жены Андрея Борисовича, но из головы вылетело ее имя, и он никак не мог его вспомнить.
— Что ж, вы, конечно, теперь курите? — Инженер щелкнул портсигаром, наполненным махоркой.
— Нет, я не курю и никогда не буду. Давно я дал слово Шурочке Аксеновой не курить.
Нина покраснела.
Все больше темнело. Пришла няня с зажженной лампой без стекла, поставила ее на стол, и тотчас вокруг огня закружились, обжигая пушистые крылышки, белые бабочки.