Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— Еще каких-нибудь десять дней, и рабочие пустят электростанцию, — оживленно сказал Андрей Борисович, — и все коптилки можно будет списать в расход.
Лука наконец вспомнил имя жены инженера, спросил:
— Как поживает Зинаида Лукинична?
— Хорошо. Она вам гостинец прислала, — и Андрей Борисович достал из кармана брюк два сладко пахнущих пирога с фасолью, завернутых в обрывок газеты.
— Спасибо!
— Вы, кажется, служили на броневике «Владимир Ленин»? Что с ним? — словно о живом человеке, спросил инженер. — Ведь его строили по моим чертежам. Этот бронепоезд — моя гордость, самое лучшее, что я сделал за всю
— Я служил на «Мировой революции», тоже неплохая крепость на колесах, — ответил Лука.
— Я, я служил на «Владимире Ленине»! — просиял командир с орденом Красного Знамени на халате. — Так это вы его строили? Очень рад познакомиться. Спасибо вам от всей команды. Чудесная броня и легок на ходу.
— Что же ты все молчишь? — спросил Лукашка Нину, воспользовавшись тем, что отец ее увлекся разговором с окружившими его ранеными.
— О чем говорить?.. Мы еще дети, а ты хоть и наш однолеток, а вроде как взрослый, ранен, а храбрый без ран не бывает. Тебе мальчишки завидуют. Я принесла книжку, которую ты просил у Вани: «Капитан Сорвиголова». Писатель Луи Буссенар. Мальчишеская повесть, но я ее прочла с интересом. Неужели и ты такой, как Жан Грандье?
— Жан Грандье француз, а я русский. Русские ведь не раз лупили французов.
Дождь перестал. За раскрытым окном остро пахло мокрой землей и садом.
— Жив ли ваш отец? — спросил Андрей Борисович у Луки. — В тысяча девятьсот пятом году я слушал его речь на Паровозном заводе. Он очень образно говорил о будущем, когда рабочие и крестьяне возьмут власть в свои руки. Это время пришло. И хотя кругом разруха, а на душе весна.
— Папа в армии, на Южном фронте. Соскучился я по нем, — признался мальчик.
— Ну, нам пора… Прощайте! Пойдем, Нина. — Андрей Борисович поднялся и, поклонившись всей палате, взяв под руку дочь, ушел.
— А ведь эта девчонка втюрилась в тебя, Лука, ей-богу, втюрилась. Я следил, как она смотрела на тебя, — сказал командир с орденом Красного Знамени.
— Зачем шутить! — ответил Лука и натянул на голову одеяло, чтобы не слышать добродушного смеха товарищей.
XXX
Задумав во что бы то ни стало погубить ненавистного ему Иванова, Степан Скуратов, прятавшийся на хуторах у родичей Федорца, послал в Особый отдел Тринадцатой армии анонимное письмо, обвиняя своего врага в связях с Махно.
Степан писал, что Иванов не бежал из-под расстрела, как это утверждает и пишет в анкетах, а отпущен махновцами для подрывной деятельности в Красной Армии.
Расчеты его оправдались. Грубо состряпанная анонимка попала в цель и послужила поводом для ареста.
Иванова вызвали за сорок километров от расположения дивизии и там арестовали, сняли с него наган и шашку, и уже в полдень его допросил молоденький прыщеватый следователь.
Следователь не стал вызывать в Особый отдел Дашу Слезу, на которую ссылался арестованный, а допросил лжесвидетеля, обиженного на Иванова ротного каптенармуса, и протокол допроса, занявший две мелко исписанные страницы, составил не в пользу обвиняемого. Перечитывая протокол перед тем, как его подписать, Иванов убедился, что следователь, не имея на то по советским законам права, взял на себя роль обвинителя и во что бы то ни стало стремился доказать его вину, отбрасывая все, что говорит в его пользу.
— Вы забываете, что вы только следователь, а не
— Не вам меня учить, гражданин, — свысока ответил следователь, уверенный, что судьба арестованного всецело зависит от него.
Что-то лисье было в вытянутом, очкастом, приторном его лице, когда он задавал хитроумные вопросы и тут же подсказывал на них ответы.
После допроса арестованного отвели в темную крестьянскую клуню, где сладко пахло обмолоченным зерном. Клуня была набита бандитами, дезертирами, самогонщиками и спекулянтами, ожидающими вызова в ревтрибунал. Иванов, как и большинство людей, плохо разбирался в тонкостях судопроизводства и, несмотря на вызывающее поведение следователя, верил, что его оправдают. Слишком уж смехотворны были обвинения. Он сразу раскусил следователя, видимо поставившего своей целью быструю карьеру и заинтересованного не в том, чтобы отыскать истину, а в том, чтобы, вопреки истине, во что бы то ни стало доказать несуществующее преступление.
«Почему эта судебная крыса так старается очернить человека? Или награды ему дают за это? — думал Иванов. — Какое еще надо трибуналу доказательство моей невиновности, если на моем теле до сих пор ноет штыковая рана? Даша и Лука могут рассказать, как я из маузера всадил две пули в беляка. Наконец, за меня должны хлопотать бойцы моего полка, командир и комиссар дивизии, у которых я всегда был на хорошем счету. Ведь командир моей дивизии — старый друг по партийной работе Арон Лифшиц. Он-то уж никак не поверит этой галиматье, состряпанной ловким следователем».
Лежа на свежей ржаной соломе и глядя, как тускнеет в прорехе клуни клочок неба, Иванов обдумывал защитительную речь.
Но речи этой произносить ему не пришлось. В сумерки вместе с одиннадцатью арестантами, вызванными из клуни, его под конвоем привели в ропщущую под ветром рощу. Посредине рощи, на поляне, стоял ломберный стол, накрытый кумачом. За ним сидели три усталых небритых человека — выездная тройка. Стол завален окурками и папками с делами обвиняемых. Тройка работала с утра, разбирала дела партиями, по дюжине в каждой. Механик с любопытством всматривался в людей, от которых зависела сейчас его жизнь. Они вольны были убить его или оставить жить.
Председатель тройки, с непокрытой взлохмаченной головой, с седеющей бородкой, подстриженной клинышком, в пенсне на тонком носу, всеми своими манерами подражал Троцкому и не понравился Иванову. «Мерзавец и карьерист, вроде следователя. Такие излишнюю жестокость выдают за твердость души, жестокостью доказывают свою любовь к советской власти, — решил Иванов. — По всему видно — человек неполноценный и потому обозлен на людей». Два других члена тройки, матрос и рабочий, вызывали симпатию.
Первым вызвали к столу черноглазого, совсем еще юного парубка в вышитой полотняной сорочке.
— Вы обвиняетесь в бандитизме. Служили вы у Махно?
— Служил! — чистосердечно сознался парубок. — У него все наше село служило. Красные отступили в Россию, деникинцы издевались над народом. Куда податься крестьянину? Вот и шли к нему, все-таки свой человек — народный учитель.
— Добровольно?
— Да!
Механик видел, как председатель тройки остро очиненным красным карандашом поставил в длинном именослове против фамилии парубка крестик.
— Трибунал приговаривает вас к высшей мере… — отчеканил председатель.