Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
— Ему все видно в зеркале, — догадался мальчик, сын учителя русского языка, Боря Штанге: он был в брюках и рубашке, сшитых на рост, и прятал под стул ноги, обутые в рваные башмаки с крещенными лиловыми чернилами бечевками вместо шнурков.
Коробкин презрительно повернулся к зеркалу спиной и продолжал угадывать карты. Зеркало было ни при чем.
Лука, украдкой наблюдавший за Алей, прижавшейся худеньким плечом к спинке дивана и улыбающейся полураскрытыми губами, заметил, что она держит четыре пальца на коленях. Коля, обведя всех глазами, бросает на нее быстрый взгляд и безошибочно говорит:
— Пускай Аля выйдет в другую комнату, она помогает Коробкину, — потребовал Лука.
— Как это помогает? — неумело попробовала возмутиться девочка и прищурила смеющиеся глаза, словно погасила в них теплый свет.
— Показываешь пальцами, вот как помогаешь. Четыре пальца — король, два — валет, три — дама. Как в очко.
— Теперь все понятно, — подхватил Женя, младший Соловьев, одетый в поношенный костюм старшего брата.
Девочки заслонили Алю. Коробкин, оставшийся без помощника, отказался продолжать фокусы.
Сели в круг. Нина Калганова, некрасивая, с приплюснутым, утиным носом девочка, вошла в центр круга с пустой бутылкой в руках, опустила ее на пол и закрутила. Бутылка долго вертелась. Наконец остановилась, указывая горлышком на Витю Соловьева. Нина подошла к нему и, склонив отяжеленную косами голову набок, поцеловала мальчика в губы. Теперь, по правилам игры, наступила Витина очередь крутить бутылку. Он встал со стула, на который, улыбаясь, опустилась Нина. Горлышко бутылки указало на Алю. Покраснев, мальчик чмокнул ее в нежный лоб, обрамленный белокурыми локонами, — дань последней моде. Аля пустила бутылку, которая завертелась на полу. Мальчики настороженно следили за мерцанием зеленого стекла. Наконец бутылка остановилась против смутившегося Луки. Аля поцеловала его в губы. Это был первый в жизни мальчика девичий поцелуй.
Бутылка, пущенная Лукой, остановилась против Коробкина.
— Не хочу я с ним целоваться, от него луком пахнет, — пробасил гимназист.
Все расхохотались, приняв грубость за веселую шутку.
Лука покраснел и сжал кулаки. Еще одна выходка — и он бы кинулся на него с кулаками, хоть и любил Коробкина, — это был добрый и отзывчивый паренек. В прошлом году они сидели за одной партой, «на Камчатке». Николай приносил с собой обильные завтраки и всегда делил их поровну с товарищем. Как-то даже предложил украсть в отцовском магазине штиблеты для Луки, но Лука наотрез отказался.
Коробкин умело подражал взрослым, любил порисоваться и, разговаривая, старался избегать ученических выражений, через силу басил. Он был старше своих товарищей, а давно известно, как презирают гимназисты тех, кто хоть на полгода их моложе. Он окликнул Юрку, и они вместе вышли во двор.
— Юра, ты бы шинель накинул на плечи, холодно на улице, — попросила Зинаида Лукинична.
— Ах, мама, опять ты со своими телячьими нежностями! — отмахнулся сын.
Слышно было, как мальчики долго топтались на крыльце, хохотали — видно, рассказывали друг другу анекдоты — и вернулись пропахшие папиросным дымом.
К молодежи вышел Андрей Борисович, отец Юры, пожилой небритый человек в очках и серой толстовке. Кивнув головой, он пригласил:
— Молодые люди, прошу
Все повалили за ним в столовую, где на столе, застланном кремовой скатертью с бахромой, стояли мельхиоровый самовар, вазочки с вареньем и большой пирог с вылепленными из теста инициалами «Ю» и «К».
Андрей Борисович слыл прекрасным семьянином и все свои средства и энергию отдавал на воспитание двух детей. Ему было далеко не безразлично, с кем дружат его чада, и, прежде чем пригласить к себе в дом сверстников сына и дочери, он придирчиво отбирал среди них достойных. Андрей Борисович запрещал детям водить дружбу с двоечниками, забияками и шалунами, с теми, кто вызывал в нем хоть малейшее подозрение.
За столом соседом его оказался Ваня Аксенов. Инженер уже знал, что мальчик сочиняет стихи, и спросил, что он сейчас пишет.
— Поэму о декабристах! — выпалил Ваня.
— О декабристах? — удивился Андрей Борисович.
— Да, я назову ее «Бунт поэтов». Ведь почти все декабристы были поэтами.
— Что же вы читаете сейчас? Каким писателем увлекаетесь? Кто ваш кумир: Жюль Верн или Майн-Рид? Я как-то перечитал «Оцеола, вождь семинолов», так, вы знаете…
— Отец Бори Штанге, Николай Александрович, подарил мне томик Вильяма Шекспира. Я едва одолел «Гамлета». Чепуха несусветная. Призрак отца, сумасшедшая Офелия, Лаэрт — все это не по моим зубам. Да и Гамлет какой-то никчемушный, не от мира сего, вроде нашего Кольки Коробкина… Коробкин или убьет кого-нибудь, или повесится от тоски. Я его знаю! — скороговоркой выпалил Ваня.
— Что, что? — нахмурился Андрей Борисович, судорожно отодвигая от себя стакан.
— И вообще я ненавижу пьесы в стихах, ведь в жизни люди не разговаривают в рифму. Мне понравился ваш рассказ о заводе — помните, в прошлый раз вы говорили! Я хотел бы написать о кузнеце Сафонове. Ведь не каждый может отковать из железа венок роз. Я ходил на кладбище смотреть эти розы на могиле рабочих… Вы знаете, я социалист… да и не один я, половина нашего класса социалисты.
— Скажите: вы дружите с Ивановым? — спросил инженер, меняясь в лице.
— Конечно. Это мой самый верный друг. Он вам нравится? Папа называет его анархистом, но папа, как всегда, ошибается, Иванов, скорее, — коммунист. Если бы у него был рубль, а у меня ни копейки, он полтинник отдал бы мне. Отец у него революционер, совсем недавно его посадили за решетку, а теперь о нем ничего не слышно. Я бы хотел, чтобы и меня упекли в каталажку. Ведь это так интересно — пострадать за народ… Скажите, Андрей Борисович: у вас нет «Капитала» Маркса?
— Нет, у меня в доме такие книги не водятся, — сказал инженер и даже глаза опустил.
— А вы не смогли бы достать?
— Нет, не могу. — Андрей Борисович отодвинул стул и вышел из-за стола.
Гости вели себя за столом шумно. Озадаченный разговором с Ваней Аксеновым, Андрей Борисович обвел всех взглядом и остановил его на Луке. Мальчик сидел рядом с Шурочкой Аксеновой, она была в чистеньком гимназическом платье с передником.
Шурочка положила себе и Луке в розетки варенье из крыжовника и с испугом поглядывала на Коробкина, боясь, как бы он не избрал ее мишенью для своих резких острот. Все знали, что он питал слабость к остротам.