Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
XII
Вокруг механика собирались бедняки. За две недели полевых работ записались в партию тридцать семь незаможников. А через полмесяца, 19 мая, деникинская кавалерия под Юзовкой разбила рабочие шахтерские отряды и двинулась на Гришино.
Иванов получил из губкома приказ провести мобилизацию и вместе с сельскими коммунистами, не теряя ни одного часа, выступить на фронт. Мобилизацию в селе встретили неохотно.
На второй день в камышах поймали трех дезертиров, отобрали у них узелки с харчами, бутылками самогона
Девятнадцатилетние хлопцы сами рыли для себя яму. Один из них — Роман Мормуль посмотрел на Балайду, с тревогой в голосе спросил:
— Так это правда, Василь?
— Что правда?
— Що нас побьете?
Балайда сорвал венчик чертополоха и, не чувствуя колючек, впивающихся в нос и пальцы, жадно понюхал цветок.
— А ты думаешь — в жмурки с тобой приехали играть?
Дезертир — пожилой, набожный дядько — просил Бондаренко, командовавшего отделением, исполняющим приговор:
— Только в голову не поцеляйте, а как забьете, тело отдайте матери, пусть поховает. — Он несколько раз тоскливо тянул: — Только в голову не поцеляйте, пусть хоть голова цела останется.
Через несколько минут Роман бросил холодно сверкнувшую под лунным светом лопату.
— Хай ей трясця, земля — чисто камень! Не хочу копать, поеду лучше с вами губить кадетов.
— Ну, ну, стройся! — строго закричал Бондаренко, заглядывая в черную квадратную яму, из которой тянуло влажным холодком.
Роман долго всматривался в изменившуюся в ночной темноте фигуру Балайды, заплетающимся языком сказал:
— А помнишь, как мы с тобой яблоки тырили у Змиевой?
Вокруг него в воздухе мельтешила летняя пороша — тополиный белый пух заносил землю.
У Балайды на глаза навертывались тяжелые слезы. Парень на мгновение представил себе, что не он, а его будут расстреливать, и чувство жалости и любви к своему другу больно сжало его сердце. Ему хотелось упасть перед Бондаренко на колени и просить за Романа, поручиться за него своей головой, но было стыдно, и он вздохнул с облегчением, когда, обрывая сказанную каким-то дядьком фразу: «Через три минуты райских яблок отведаешь», — Бондаренко скомандовал красноармейцам, поднявшим винтовки:
— Пли! — и махнул рукой.
Но залпа не последовало. Со стороны села послышался конский топот. Кто-то мчался во весь опор.
— Пли! — раздраженно повторил Бондаренко.
— Кто-то скачет, может быть, к нам, — словно не слыша команды, сказал Балайда, приставил к ноге винтовку и вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб.
Его примеру последовало все отделение.
— Дядько Грицько, не убивайте нас… Мы ведь молодые… Мы больше не будем… — взмолился Роман, переступая с ноги на ногу и не понимая, что происходит.
К могиле галопом подскакал Иванов, и конь его, тяжело хрипя, брякнулся о землю, поднял было голову с оскаленными зубами и, весь задрожав, издох.
— Отставить! — заорал Иванов во всю глотку и, обратись к Бондаренко, закричал на него: — Ты
— Не будем, — в один голос выдохнули дезертиры, понимая, что спасены.
— Ну, марш по домам, и чтобы никому ни слова!.. Жаль, хорошего коня загнал из-за вас, дураков, реквизировал у Федорца, он его в роще прятал.
Обнявшись, Роман с Балайдой пошли в село, а за ними все остальные. Иванов и Бондаренко шагали сзади.
— Надо было бы шлепнуть хоть одного на устрашение, чтобы другим не повадно было, — сказал Бондаренко, оправдываясь.
— Ну, ну, я тебе шлепну. Людей надо беречь, и любить тоже надо. Каждый человек сейчас на счету, как патрон. А ты вздумал тратить патроны на своих… Скорей бы домой! Умираю, как хочу спать.
Солнце стояло в полдуба, когда механик разыскал сына. На песчаной, усыпанной гравием школьной дорожке Лука играл с сельской детворой пустыми патронами. Механик ласково взял сына за руку, отвел в сторону, посадил рядом с собой под светлым, чистеньким кустом барбариса.
— Папа, куда ты собираешься ехать? — спросил Лука.
— На кудыкину гору. Так, что ли, говорили когда-то на утилизационном заводе? — Механик весело рассмеялся, прижал голову сына к своей груди. — А ты не убивайся, еду не я один, половина села едет.
— И я с вами, — настойчиво сказал Лука.
Механик временами и сам подумывал взять сына с собой. Но, поразмыслив, решил, что рисковать жизнью мальчика не имеет права.
— Нет и нет. Не мели вздора.
Лука хотел еще что-то сказать, но отец, не слушая, поцеловал его в упрямый рот.
Сеялся слепой, вперемежку с солнечными лучами, теплый дождь. Люди охотно подставляли под него свои непокрытые головы. Семицветная радуга возникла в небе, словно арка, ведущая в новый, счастливый мир. Лука смотрел на нее очарованными глазами и думал, что, наверное, нет на свете такой птицы, которая смогла бы перелететь через сияющую ее вершину. Но в небе вдруг послышался нарастающий шум, он все приближался, и вскоре над радугой показался самолет с тремя цветными кружками на крыльях. Он сделал два плавных круга над станцией, стал заходить на третий.
— Сейчас начнет бомбы скидывать, — вскочив на ноги, закричала баба, сидевшая под кустом.
— Замолчи, дура! — крикнул на нее Лукашка.
Самолет разрушил все очарование радуги. Летчик, словно устыдясь, полетел дальше, не сбросив бомбы. Он исчез так же внезапно, как появился.
Все село провожало новобранцев на станцию. Родственники их усаживались под изумрудно-свежими от недавнего дождя шатрами молодой листвы, доставали бутылки с самогоном, на разостланных на земле скатертях раскладывали закуску — точь-в-точь как на кладбище в троицын день; чокались, пили за здоровье родных и близких, пили за скорую победу над врагом, который шел отбирать у них змиевскую землю.