Какой простор! Книга первая: Золотой шлях
Шрифт:
Вскоре из Гришина на дрезине приехали донбасские комиссары и, в ожидании состава для погрузки людей, ходили среди вооруженных, собравшихся на войну крестьян. Все были спокойны. Казалось, никому нет дела до того, что за каких-нибудь сорок верст уже плескалось мутно-зеленое половодье грозного, выступившего из берегов своих Дона. Казачьи полки приближались.
…Лука весь день не покидал отца, ходил с ним по желтоватому перрону, шуршащему раковинками, и не мог насмотреться на его лицо. Отец жилистой рукой перебирал слежавшийся пшеничный чуб сына.
— Лукашка, —
Лука сквозь слезы крикнул:
— Ну вот! Ну ясно!.. Ну, что такого, что ты уедешь? Разве я никогда не оставался один?
— Э нет, теперь не то. Может быть, мы в последний раз видимся с тобой… Но я так и знал, так и знал: ты проживешь… От этой мысли мне все легче на позициях будет…
Они в десятый раз подошли к станционной водокачке. Лука уже давно следил за тем, как от высокой кирпичной башни неумолимо справа налево темной стрелой передвигалась тень. Лука знал, что тень дотянется до багажного склада — и… тогда уже не будет с ним отца, а будет ничем не заполнимая, незнакомая пустота. Он внимательно слушал отцовы наставления, в душе клянясь выполнять их.
— Если услышишь, что меня убили, в селе не оставайся. — Отец хотел было сказать, что старый Федорец станет мстить Лукашке, но не сказал, раздумал.
Тяжело погромыхивая на стыках рельсов, подошел пустой товарный поезд. Грузились долго, а еще дольше целовали мокрые от слез лица баб.
Иванов долго смотрел на небо, тронутое по краям предзакатной желтизной. Потом крепко поцеловал Луку в губы, скороговоркой сказал:
— Ну, ну, иди, я договорился, опять перебудешь у Отченашенко. Он мне как брат родной. — Еще раз поцеловал сына и исчез, в сумеречной глубине теплушки.
Лука выбрался на шлях, шел долго, часто оборачиваясь назад, на ровную линию железной дороги. Возле села он задержал шаги, ему до боли захотелось снова увидеть отца. В воображении он силился воскресить его лицо, но перед ним вставало изуродованное, судорожно сведенное болью, жалкое и в то же время страшное лицо убитого деда.
Лука рванулся и помчался на станцию. Бежал быстро, боясь услышать отходной свисток паровоза. Эшелон еще стоял на путях, и Лука долго разыскивал по вагонам механика, а когда нашел, схватил его за рукав.
— Папа!
Луке показалось, что отец безразличным голосом спросил:
— Разве ты еще не ушел?
В вагоне светились огоньки папирос.
Густо краснея в темноте, мальчик соврал:
— Нет, я в посадках ломал маслину.
— Ну, иди, иди, на всю жизнь все равно не насмотримся. Слушайся Отченашенко, читай книжки…
Он еще что-то сказал, но Лука не расслышал. Паровоз рванулся вперед, увлекая за собой поскрипывающие вагоны, залязгали буфера, мимо Луки медленно, наддавая ходу, поплыл поезд. Возле одного вагона, держась рукой за дверь, долго бежала молодая подвыпившая женщина, кляня Иванова, путаясь в длинной широкой юбке.
Лука пошел через дозревающие
И тогда мальчиком овладела изнурительная слабость. Идти в село не к чему и незачем. Он вошел в невысокую озимую, ко всему безучастную рожь, по-звериному лег, сложил руки меж колен и уснул.
Проснулся он от пронизывающего рассветного холода. Он почувствовал голод. Хотелось пить, и хотелось сразу чем-то занять себя, забыться на все время, пока не вернется отец.
XIII
Дня три спустя по дорожке прохромал в палисадник старый Отченашенко. Вдыхая густой запах цветов, долго смотрел из-за деревьев на кресты недалекого погоста. Здесь, в палисаднике, он облюбовал себе местечко для отдыха и размышлений, ревниво оберегал его и не любил, чтобы кто-нибудь неосторожными шагами мял свежую траву. Его жена следила с крыльца, как взволнованный старик ходил взад-вперед, а потом открыл калитку, позвал Луку.
Старик недавно вернулся из сельсовета, и мальчик знал, зачем он зовет его.
— Ну, что там слышно про наших? — предчувствуя недоброе, силясь быть спокойным и от этого неестественно, деревянно выпрямясь, спросил Лука.
— Каюк хлопцам. Как цыплятам, головы свернули. Большевики даже оружие не успели им выдать, с пустыми руками смерть приняли, не защищаясь.
В глазах закачались деревья, старик Отченашенко, калитка, палисадник.
— Не верьте, то куркули слухи распускают! Не такие в нашем селе люди, чтобы без боя смерть принять, — через силу выговорил мальчик, и тут же в самое сердце уколола мысль, что слухи верны, что он никогда уже не увидит отца.
— И как только матери доложить? Забили людей трясця его разберет где. Может, и собаки давно растащили, — пробормотал сапожник.
Лука не мог есть, лишился сна. Подолгу просиживал он на крутом берегу ставка, всматриваясь в бледно-зеленое, будто ковыльный перелив, вечернее небо, над которым вспыхивали далекие, едва уловимые взглядом зарницы орудийных сполохов.
Слезы, казалось, выжгли его синие глаза, они приняли оттенок серого дымка. Как и у каждого на изломе жизни, когда детство переходит в юность, а юность в возмужалость, у Луки неуловимо менялся цвет глаз: живость взгляда не исчезла, но какой-то металлический блеск появился в глазах, все меньше оставалось в них нежной лазури.
Через несколько дней на станцию, тяжело урча на стрелках, притащился неуклюжий бронепоезд «Мировая революция». Поблескивая узором царапин и вмятин, поезд стоял долго, а ночами далеко выбрасывал лучи прожекторов.
Одиноко толкался Лука между красногвардейцами, с наслаждением ощупывал броню вагонов, разглядывал вытатуированные на ней пулями причудливые рисунки. Он ни о чем не спрашивал и только надеялся услышать хоть слово об отце. Робкая надежда ожила у него в сердце, и он снова поверил, что отец его жив, и они встретятся.