Календарная книга
Шрифт:
Скоро им надо было ехать на практику — кому в Донецк, кому в Жданов, а кому остаться тут, в московской жаре. А пока они выкупали все семейные талоны — за стариков и старух, за сестёр и прочих родственников. Это было их, собственное, а не чужое. То, что по талонам, было им положено, а значит, было крепче глупого понятия собственности. Своё. От талонов никто не отказывался — их разве дарили.
Друзья прогуливали пары — но не в субботу же стоять, в куда более длинной очереди.
Сердобольский жил поблизости, к нему и отправится священный груз. А самого Сердобольского два месяца назад, прямо рядом с магазином, ударили
Очередь колыхнулась, кто-то крикнул неразборчиво, забормотал неразборчиво и тихо, и вдруг снова закричал. Кажется, в начале очереди били кого-то. Но не из корысти, а для порядку, чтобы не лез бессовестно вперёд.
Начинался обеденный перерыв, но в магазин стали запускать. Тощие рюкзаки превратились в парашюты десантников, только вместо капрона там были надежды на весёлое будущее.
Когда они выходили, Раевский победно оглядел загибающийся хвост очереди и пропел негромко, но довольно слышно:
Что же ты наделала,
Голова с заплаткою
По талонам горькая,
По талонам сладкая.
В очереди заржали, а некоторые испуганно отвернулись. Друзья свернули в ту самую неприятную подворотню, и тут к ним качнулась фигура.
Это было опасно.
Они тут же сгруппировались, но человек раскинул руки, как Христос. Мир был с ним.
— Послушайте меня, молодые люди. На носу моём велосипед, а в душе осень.
— Ну, началось, — с раздражением сказал Сердобольский.
— Я хочу предложить вам размен, — сказала фигура. — У вас вся жизнь впереди, а моя догорает в степи, как немецкий танк. У вас есть товар, у меня — купец. Любите ли вы золото? Держали ли вы его в руках?
— У меня была золотая медаль, — гордо ответил Раевский.
— Школьные медали, обручальные кольца… Скажите ещё, что вы трогали бабушкины золотые зубы. Это всё не настоящее золото. А настоящее имеет страшную, нечеловеческую силу.
Это была правда. Когда Раевский в детстве смотрел на стакан, в котором плавала, как младенец в кунсткамере, бабушкина вставная челюсть, то думал, что это выглядит симпатичнее, чем дедушкины золотые коронки.
— У меня для вас настоящее золото с историей, — и фигура выбросила вперёд руку. — Добытое зеками, плавленое чекистами, наше, не чужое.
На ладони неизвестного лежала жёлтая пуговица.
Друзья разочарованно переглянулись: пьяница был неизобретателен.
— Что это? — брезгливо спросил Раевский.
— Это пуговица вождя.
— Ленина?
— Нет, глупые, какая может быть у Ленина золотая пуговица? Это пуговица Сталина.
— А вы её срезали, пока он спал на даче? — усмехнулся Раевский. — Залезли в окно, и…
— Не надо смеяться. Сейчас перед вами история. Я действительно срезал пуговицу, когда вождь спал — только спал он уже вечным сном. Он лежал перед нами, как жертва на алтаре, и мы срезали пуговицы с его кителя, прежде чем зарыть его в землю. Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили.
Пьяница говорил, как пел, и было видно, что он сообщает
— Мы сдали пуговицы по списку, но одна осталась в моём кулаке, — старый полковник обсчитался от горя. Слёзы застили ему глаза, и он ошибся в счёте. Пуговица осталась у меня, и вот она — перед вами. Подлежит обмену — всего на одну бутылку из множества ваших. Всего на одну — золото в обмен на огонь. Так меняли индейцы своё первородство. Не скажу «дайте мне красного, красного этого», а скажу: «дайте мне этого белого».
Раевский наклонился к руке, оказавшейся неожиданно чистой и ухоженной.
Там лежала небольшая пуговица с гербом Советского Союза.
— Это в пятьдесят шестом? — спросил Шеврутов.
— В шестьдесят первом, стыдно не знать, молодой человек.
— Обыкновенная маршальская пуговица. В «Военторге» можно купить, — вступил Сердобольский.
— Не мешай, — отмахнулся Раевский. — И как это было?
— Была ночь, молодые люди. Была ночь, чёрная как совесть тирана, чёрная, будто измена. Та ночь, которую наш вероятный противник называет Хеллоуином. Но что нам тогда было до вероятных и невероятных противников, когда за мавзолеем уже чернела отрытая могила. Начальник караула скомандовал, и мы опустили гроб — без залпов и воплей родственников. Был стылый октябрь, и наши шинели набухли сырым воздухом смерти. Слышите, студенты? Это говорю вам я, бывший кремлёвский курсант. Прах, что лежит в земле под стеной, стучит поныне мне в сердце. Я прожил с этим даром всю жизнь, да только военная пенсия невелика.
— Ладно, отец, не позорься.
— У Гагарина была такая пуговица, именно поэтому он не сгорел в плотных слоях атмосферы. Их уничтожить нельзя — разве сунуть под дюзы ракеты «Восток». Так тогда и сделали, поэтому эта пуговица, наверное, последняя.
— Или расплавить в советской домне? — со смешком сказал Сердобольский. — Горят мартеновские печи, и день и ночь горят они…
А Раевский ничего не сказал вслух. Историю про расплавленную магию он уже читал, в растрепанной английской книжке, на которую была очередь в библиотеке «Иностранной литературы». Книжка была такая же длинная, как очередь в магазин, оставшийся за спиной. И в книжке говорили — не бери чужого, не бери, прожжёт чужая вещь тебе ладонь, отравит тебе жизнь, будто чернобыльская пыль, осевшая в лёгких. Сдохнешь, как в горячем цеху раньше срока, никакой своей водкой не спасёшься. Старик был молодец, нёс культуру в массы, как всякий спившийся интеллигент. Какой он кремлёвский курсант, просто прилежный читатель.
Поэтому Раевский снова махнул рукой, отвяжитесь, дескать, не мешайте старику.
И вдруг снял с плеча рюкзак и вынул бутылку.
— Давай сюда пуговицу.
Он на миг образовал с неизвестным круг, левой рукой приняв пуговицу, а правой — передав стекло.
— Ну и глупо, — выдохнул Сердобольский.
— Помолчи, — поморщился Раевский.
Когда они уже вошли в гулкий подъезд, он объяснил:
— Да ведь дело не в пуговице, а в истории. Пуговиц много, а историй мало. Представьте себе первый снег на Красной площади, представьте, как летит колкая снежная крупа, и курсанты выносят гроб с мумией под стук молотков, потому что в эту же ночь меняют вывеску. Снова одно имя вместо двух. Картина!