Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
…Я сделал ужасное открытие. Как подумаю о нем, кровь стынет в жилах. Раздражительная тщедушная особа, которая последнее время сидит в моей закусочной за кассовым аппаратом, эта раздражительная тщедушная особа — о, неужели я решусь написать это?! — похожа на Этелку! Свершилось — написано моею рукой: она похожа на Этелку. О, прости, Этелка, прости! В голове у меня все плывет, я не в состоянии думать, я, кажется, схожу с ума…
…Этелка так мила! Она добрая, святая! И я ее недостоин! Сегодня я целый час не мог унять слезы, я горевал, я твердил ей о том, сколь ее недостоин. Бедная девушка! Мало мне моих бед, так я еще и ее мучаю, огорчаю! Нет, это гадко с моей стороны!
…А все-таки Элемер способен хоть немного влиять на писца. Я сегодня в корчмушку мою не пошел. Сам не знаю, что меня удержало, но только я чувствовал, что идти мне туда нельзя, невозможно. Как могущественна любовь! До сих пор я не мог оказывать влияние на мое несчастное альтер эго, у меня не хватало силы воли — но любовь дает мне волю, дает силы! О Этелка, сколь многим я тебе обязан! Теперь — теперь я попробую внушить моей тени страх смерти.
О, эта битва! Когда все зависит от того, смогу ли я подвигнуть себя… удержать себя от рокового шага. И — покорюсь ли себе. Разве не ужасно, что человек может погубить всю свою жизнь, даже не представляя себе отчетливо, что он губит?
А разве не ужасно, что я любой ценой стремлюсь сохранить жизнь писцу — моему величайшему, заклятому врагу?..
…Я побывал у нашего врача. Он такой же распаренный, как встарь. Быть может, стал лишь еще утонченней, изящней, еще заботливее. Я узнал его одеколон издали. С выспренней любезностью он поздравил меня с обручением. Я рассказал ему, насколько возможно, о том, что нервничаю, что… у меня бывают разные фантазии, страхи… Он решил, что имеет дело с женихом ипохондриком, rou'e [36] , не смеющим войти в тихую гавань брака. С подчеркнутой внимательностью он осмотрел меня и еще раз объявил, что я совершенно здоров. Совершенно. Мне следует побольше гулять, обливаться холодной водой, спать…
36
Развратник (фр.).
…Произошло нечто ужасное. Это действительно начало конца, в течение нескольких дней все должно решиться, вся моя жизнь. Я не могу думать ни о чем другом: уже и домашние заметили, как я встревожен. О господин, теперь я должен быть начеку, я должен напрячь всю свою волю. Пусть придаст мне силы образ моей невесты! Я попытаюсь рассказать все, обдумать все хладнокровно — хладнокровно!
Синий человек принес новые марки. Я наклеил их на документы и на минутку вышел. Когда я вернулся, молодой господинчик, студент-юрист, который одним своим присутствием ежедневно наносил нам всем смертельное оскорбление, — стоял возле моего стола и внимательно рассматривал марку. Это была дорогая марка, какая редко попадается на глаза человеку, непричастному к судебной палате, и студент спросил меня:
— А где можно приобрести такие марки, господин… м-м-м?..
И он произнес мою фамилию, мою украденную фамилию, слышать которую было для меня каждодневным мучением, которая не была моей и которую я столь же мало способен произнести сейчас, как и мою отброшенную, истинную фамилию.
Вдруг он поглядел на меня. Я еще услышал, как он воскликнул:
— Что
— Эти вечные ночные попойки, — вставил пройдоха писец, столь сведущий в коммерческом праве.
Но больше я ничего не услышал, так как в следующий миг с ощущением смертельного ужаса проснулся в кровати Элемера. Это была моя собственная кровать, в моей прежней детской. Какое-то мгновение сознание было еще парализовано пережитым страхом. А потом все вдруг словно бы осветилось! Как я был глуп! Ведь я знаю, прекрасно знаю, что студент страстный собиратель марок. Оттого он и заинтересовался той маркой. У него и в мыслях нет меня заподозрить. Да и с чего бы? Вот что значит нечистая совесть!
Только б теперь, только б теперь не совершить еще какую-нибудь глупость! Я почти знал, что непременно сделаю что-то идиотическое. Надо помешать этому. Нельзя опять уснуть. Надо включить свет.
И одновременно я чувствовал, что темный сон наваливается на меня, и противостоять ему я не могу, не могу протянуть руку к выключателю.
Я открыл глаза на старом репсовом диванчике, надо мной теснились ненавистные лица, и моей первой мыслью было: «Ничего уже не исправишь! Мне конец!»
Мои глаза встретились с глазами студента; я тотчас нервно схватил его за руку и прошептал взволнованно:
— Богом заклинаю, выйдите со мной в коридор на одну минутку. Я расскажу вам все.
Я видел, что он смотрит на меня во все глаза, удивленно таращились и остальные.
— У парня на один шарик в голове больше, чем следует, — важно вымолвил длинношеий всезнайка.
— Я всегда говорил, что у него не все дома.
Все-таки студент вышел со мной в коридор. И тут у меня смутно возникло ощущение, что я вот только что, буквально сию минуту помнил о какой-то серьезной причине, из-за которой не стоит, не имеет смысла, опасно что бы то ни было рассказывать сейчас этому молодому хлыщу. Я стоял и молчал, пытаясь припомнить, что это была за причина.
— Ну, так говорите, если хотите что-то сказать, чего ради мы будем стоять тут без дела.
Он выглядел так респектабельно в своем отлично сшитом костюме, гетрах, красивом галстуке! Не то, что мы. И, хотя он был почти всех нас моложе, нетрудно было узнать в нем птицу иного полета.
«Как поступить? — спросил я себя. — Ведь он, быть может, уже сказал председателю… может, председатель поручил ему…»
— Сударь, сударь, прошу вас, богом молю — если только не поздно — не рассказывайте никому! Я сделаю все, что вы пожелаете, стану вашим слугой, рабом до самой смерти, только не выдавайте меня! Поймите, поймите — ну чего вы добьетесь, если расскажете? — ведь через несколько дней и так все откроется — и я застрелюсь… будьте же милосердны… поверьте, только крайняя необходимость… нищета толкнула меня на этот… слуга председателя…
— Но о чем вы? Что все это значит? Не понимаю…
В его голосе звучало удивление.
— Не выдавайте меня! Не будьте моим губителем! Моим убийцею!
И тут, по-видимому, что-то для него прояснилось. Он начал расспрашивать тихо, серьезно, и мне пришлось рассказать ему все по порядку. Я говорил только о подделке марок и все грехи списывал по возможности на председательского служителя, о растраченных мною марочных деньгах не заикнулся. Он слушал удивленно, недоверчиво.
— Вы утверждаете, что всю прибыль служитель клал в свой карман. И хотите, чтобы я в это поверил? Да ведь вы, в таком случае, были бы величайшим ослом… И как же, если все так, слуга мог бы, на это подвигнуть. Простите, но ваша история выглядит решительно неправдоподобной.