Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
Эти картины быстро, быстро сменяли одна другую, и монотонное существование писца вплеталось в мою жизнь тусклой лентой, по которой нервно скатывались жемчужины моих дней. Ах, дивные, сияющие жемчужины, вы стали внутри совсем грязные, вас запачкала эта грязная лента! Но и лента, сама лента из-за вас же изнашивалась, скатываясь по ней, вы раздирали ее! Писец прозревал пестрое разнообразие нынешних дней Элемера Табори, он угадывал его, и в нем пробуждались желания, новые желания, новые муки и необоримая жажда самому увидеть пестроту жизни. Ах, а его-то жизнь, как она монотонна! Но в душе он носил зародыш этого многоцветья. В душе, в сновидениях.
Он жаждал денег, денег, денег, чтобы перенести в действительность то, что, он чувствовал, в глубине своей и было действительностью.
VIII
Деньги, деньги, деньги!
В Интерлакене, в курзале, Элемер Табори стоял возле карточного стола. Было еще рано, игорные залы только что открылись, но на улице бушевал ливень, и душа моя бушевала под ливнем, и я не мог избежать себя самого иначе, как войти в этот дом.
Профессионалы-игроки, поджав под себя ноги, уже восседали на высоких с перильцами стульях, похожих на стульчики для детишек. Вокруг стола любопытствующих было пока немного, среди них выделялась высокая красивая дама в длинном красном пальто, одетая с изысканной элегантностью. Ее глаза неотрывно следили за игрой, жадно следовали за дьявольским кружением и падением шарика, маленькие розовые уши жадно впивали монотонные, бесконечно повторяющиеся возгласы:
— Messieurs, marquez vos jeux… Les jeux son marqu'es… Ne rien va plus… Berlin, rouge, premi`ere classe… Messieurs, marquez vos jeux… [20]
20
Господа, делайте свою игру… Игра сделана… Ставок больше нет… Берлин, красное, первый класс… Господа, делайте свою игру… (фр.)
Шарик кружился, серебряная лопаточка сгребала серебро, неслышно скользя по сукну. Дама, не отрывая глаз от игры, отдала слуге красное пальто и огромную шляпу, попросив отнести в гардероб. Я увидел ее строгие плечи, благородную чистую шею, чуть-чуть декольтированную пышную грудь. Двумя обтянутыми перчаткой пальцами она поглаживала серебряную пятифранковую монету, будто ждала подходящей минуты поставить на карту свою судьбу.
— Messieurs, marquez vos jeux… Marqu'es… Ne rien… Saint-P'etersbourg, bleu… deuxi`eme classe…
Текли деньги, текло время. Большой, кофейного цвета стеклянный лик часов с божественным укором взирал на белые и черные плечи. Золотая стрелка остановилась на золотой цифре «девять». Я перешел в Salle de Th'e^atre [21] , где знаменитая труппа «The Ba-ta-clan girls» [22] сулила парижское ревю. В ревю демонстрировалась вся мировая история, с акцентом на Наполеона, мадам Помпадур, гарем турецкого султана, на апачей и особ, возглавлявших тогда парижскую полицию. В программе были декламация, пародии, живые картины, осветительные эффекты, песенки, танцы, и в каждой сценке от начала и до конца мелькали, сверкали, ослепляли, завораживали обворожительные стройные ножки «The Ba-ta-clan girls».
21
Театральный зал (фр.).
22
«Девушки из Ба-та-клан» (англ.).
— En avant — Ba-ta-clan! [23]
Это было развлечение совсем иного сорта, чем красоты искусства, пейзажи и прочие зрелища, чарующие душу. Те оставляли возможность для мысли, больше того, они толкали на размышления и, самым подчас кружным путем, вновь и вновь напоминали мне о мрачной проблеме моей жизни. А поскольку это становилось
23
На таран — Ба-та-клан! (фр.)
Представление окончилось, я стоял опьяненный и невольно пристыженный: я — кто прежде способен был наслаждаться лишь истинно благородным и подлинным искусством, кто с детства благоговейно искал, старался постичь образцы наивысочайшей красоты, кои без усилия и непостижимы, теперь нахожу лекарство лишь в бездумных легкомысленных наслаждениях. Я чувствовал, что этим втаптываю себя в грязь, скольжу вниз по склону туда, где снизу, из глубины, ко мне тянется, старается за меня ухватиться ужасное существо, и мне придется там встретиться с ним, придется унизиться до того чудовища, которое — я.
Сонливость, непостижимый императив — вернуться домой и лечь спать, я ощущал в тот день не так сильно, как обычно. (Возвращаясь мыслью назад, считаю причиною то, что для писца в тот день было воскресенье и ему не нужно было так рано вставать.) Я не хотел возвращаться в отель, хотел как можно позднее отворить двери мучительному сновидению и потому вновь отправился в игорный зал.
И что же: красивая высокая дама все еще стояла там, на том самом месте, где стояла несколько часов тому назад, когда я ушел отсюда, и точно так же неотрывно следила за крупье. Только глаза ее теперь блестели ярче и тревожней, как будто наэлектризованные.
— Marqu'es… Ne rien… Interlaken, rouge, premi`ere classe…
Лопаточка крупье неслышно сметала серебро. Дама возбужденно обернулась.
— Сударь, — внезапно обратилась она ко мне по-французски, — дайте мне сто франков взаймы.
— Будьте мне добрым другом, — добавила она, глядя мне прямо в глаза.
— Voici, madame [24] .
Монета опять покатилась по сукну, я смотрел поверх душистого женского плеча, теперь уже и меня захлестнуло волнение, внушенное женщиной и деньгами. И я чувствовал в глубине души, как медленно и неприметно скольжу, скольжу вниз по склону — к моему брату писцу. А над головой по круглому кофейного цвета стеклянному лику часов кружилась золотая стрелка.
24
Извольте, сударыня (фр.).
Потом эта дама стала моей любовницей и путешествовала вместе со мной. Я жаждал отвлечься от своих дум возле тела ее, надеялся рядом с ней проводить ночи без сна. Я думал, если это прекрасное женское тело будет мирно дремать около меня, тогда, быть может, у меня не станет времени думать о чем-то ином. Сильвия — так ее звали — родом была из Румынии, и в ее взоре был тот присущий детям холодок, а в лице — та удивленная правильность, которые часто встречаются у румынских женщин и которые оскорбляют и растревоживают мужчину. Ее глаза были необычайно широко расставлены, самая их безмятежность придавала им глубину, то был поистине сфинкс без загадки, медальон без реликвии. Одни только деньги заставляли ее трепетать, и я бездумно тратил их на нее, лишь бы только она не давала мне спать. Когда же сон все-таки одерживал верх надо мной и я, побежденный, засыпал с нею рядом, тотчас просыпался писец, отупевший и вялый после своих похотливых снов, с отчаянием глядел на часы, наспех одевался, опаздывал в канцелярию, и его положение становилось все невыносимей. А вечером он с горя глушил палинку в пользовавшейся дурной славой корчме, бросал голодные взгляды на крашеную физиономию кассирши, она же в который раз раздраженно ему бросала: