Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы
Шрифт:
— Мадам, — снова заговорил индус. — Лично мне, как вы сами можете догадаться, не нужно ничего. Но лекарство стоит больших, очень больших денег, и их вам придется достать. Но это еще не все…
Он помолчал, устремив на женщину неподвижный взгляд.
— Вылечить тело, разрушенное болезнью, уже невозможно, — начал он снова. — Можно лишь поддерживать деятельность нервной системы, питая ее с помощью искусственного источника силы; сила эта идет не из тела. Ее источник открыт тайной наукой, наукой йогов… Мадам, я не имею права это рассказывать, но я все-таки делаю это, и вы можете судить, как я уважаю вас и вашего мужа, как искренне хочу выполнить ваше желание и продлить жизнь моего друга.
Вперив в пространство мрачно сверкающий взгляд, он глухим и глубоким голосом говорил:
— Истинные
Взгляд его снова упал на женщину.
— Источник энергии очень, очень дорого стоит, — повторил он. — Но и это еще не все. Самое главное: организм должен питаться энергией постоянно, до тех пор, пока мы намерены сохранить в нем жизнь. Ибо тело вылечить не удастся, душа же будет жива, пока мы поддерживаем нервную систему в действии — это все время требует новых и новых денег. Тут нужен не капитал, мадам, а проценты, или, может быть, нечто большее… Что же касается роскоши, развлечений, обеспеченной жизни…
— Деньги, деньги! Зачем вы все время мне говорите про деньги? — с досадой перебила его мадам ван Леберг. — Неужели вы не чувствуете, что обижаете меня этим? Неужели вы не верите мне? Не верите, что жизнь мужа мне дороже денег, дороже всего?
Бесстрастное, экзотическое лицо на какой-то миг разительно, пугающе изменилось: возле тонких губ появились две вертикальные складки, меж которыми зазмеилась холодная, умная улыбка — словно в темном подвале вдруг вспыхнул — и тут же погас — яркий, режущий свет. Мадам ван Леберг стало не по себе; она возбужденно и нетерпеливо воскликнула:
— Ради всего святого, князь! Говорите же! Можно ли спасти моего мужа? Что для этого требуется? Только деньги?
— Деньги и сохранение тайны, — ответил индус.
Сохранение тайны? Сначала это возмутило мадам ван Леберг. Сколько прекрасных, умных, добрых людей каждый день умирает вокруг нас: может быть, они остались бы жить, если бы метод этого удивительного ученого был им известен! Не преступно ли хранить его в тайне от человечества? Однако князь Ниведита (так звали индуса) не хотел слышать ни о каких компромиссах в этом пункте, и мадам ван Леберг решила, что дело тут, вероятно, в каком-то ужасном азиатском обете, обязывающем посвященных хранить тайну, в страшных угрызениях совести, которые, может быть, уже терзают князя, выдавшего один из сокровенных секретов йогов. Она смирилась.
Все доходы и часть семейного капитала они отдали на оплату чудесного снадобья, которое обеспечило жизнь больному пока что на полгода. Сама мысль, что он будет жить, почти исцелила ван Леберга; он во что бы то ни стало хотел встать с постели, задумывал планы больших романов — однако приступать к их выполнению не спешил: ведь впереди у него столько времени, а творчеству вредна спешка. Еще он мечтал о грандиозных коммерческих операциях на ниве литературы: не мог же он допустить, чтобы жена одна несла на своих плечах огромные денежные затраты, необходимые для поддержания его жизни; он должен взять на себя гораздо большую долю общих забот, чем до сих пор. Мадам ван Леберг как ни старалась, не смогла утаить от мужа, какую сумму ей пришлось отдать за лекарство; князь Ниведита и сам бы не согласился, чтобы друг его оставался в полном неведении. Благодарность ван Леберга не знала границ, вся семья была вне себя от счастья, и Париж не уставал радоваться известию, что жизнь замечательного писателя вне опасности. Ван Леберг, несмотря на слабость, на непрекращающиеся боли, вновь наслаждался жизнью, всеобщей любовью и славой.
Однако мадам ван Леберг, посчитав все, что у них оставалось, пришла к печальному выводу: прежний образ жизни им дальше вести невозможно. Она осторожно сказала об этом мужу, зная, что тот будет против всяких дальнейших жертв. Так и случилось: ван Леберг не хотел даже слышать о том, чтобы семья ограничила свои запросы. Он принялся лихорадочно писать, надеясь на гонорары; но висящее
Вскоре он согласился, чтобы семья — временно, разумеется — перебралась на более дешевую квартиру и рассчитала часть прежней прислуги. Силы к нему, однако, не возвращались; под предлогом работы он целыми днями сидел без дела в своей комнате, уповая только на будущее, которое, благодаря чудесному снадобью, казалось неисчерпаемым и открывало его мечтам безграничные перспективы. Издатели не получали от него ничего — или вещи, написанные скучно и через силу; спустя какое-то время его читали только люди малообразованные. Но выдохшийся писатель напоминает обманутого мужа: сам он горькую правду узнает последним; так что ван Леберг, зная, что жизнь у него впереди, по-прежнему предавался мечтам о грандиозных успехах и взлетах. Мираж богатой и полнокровной жизни — мираж манящий и, как всякий мираж, убегающий, ускользающий — опять маячил перед его мысленным взором.
Тем временем экзотическое лекарство приходилось приобретать снова и снова, и добывание нужных сумм каждый раз оборачивалось невероятными хлопотами и трудностями. Состояние, которым владела семья, постепенно съедали долги. Доходы же все сокращались. Семье снова пришлось ограничить свои потребности. В городе разнесся слух, что ван Леберги разорились. Не зная, чем объяснить этот неожиданный крах, люди говорили о тайных страстях, о требующих огромных денежных средств восточных мистических оргиях, которым привержены то ли муж, то ли жена. Дружба с индийским князем лишь способствовала распространению этих слухов.
Но постепенно и князь Ниведита отдалился от них. Неприятности все умножались, кредиторы делались все настойчивее. Ван Леберг пережил немало поистине горьких часов. Он чувствовал: ореол всеобщего восхищения и любви, окружавший его, постепенно бледнеет, сходит на нет. Ему в равной степени угрожала материальная и моральная нищета. А невероятно дорогой арканум надо было с предельной точностью заказывать по калькуттским адресам, которыми снабдил их князь. Страшная власть денег безмерно угнетала ван Леберга: вся его жизнь, все, что было в ней ценного, что поднимало его в глазах мира и в собственных глазах, теперь целиком зависело от этого выдуманного символа, от этой утекающей меж пальцами шелухи, которая стала для него, как какой-то чудесный эликсир, важнее пищи. Ужасный, но реальный вопрос терзал его: сколько стоит жизнь? Сколько стоит его, ван Леберга, жизнь? Унизительный этот вопрос, лишающий его сна и покоя, выливался в несложную арифметическую задачку, где все сводилось к точным суммам денег и соответствующему им количеству лет. Он видел самоотверженность своих близких, слышал, как на семейном совете они уже поговаривают о том, не пришла ли пора дочерям поискать какой-нибудь заработок. И все это — ради него, чтобы он мог прожить еще несколько лет…
— А зачем? — спрашивал он себя в моменты уныния. — Стоит ли вообще жить? — Как-то жене пришлось силой отнять у него револьвер; время от времени он намекал на какие-то неопределенные планы самоубийства. Но планы эти никогда не были слишком серьезными; каждый раз, когда он по-настоящему думал о смерти, страшное чувство безвыходности, ощущение, что ты сам захлопываешь перед собой единственную дверь (ощущение это часто терзало его в самый тяжелый период болезни), отзывалось в его душе такой болью, что жизнь представлялась ему желаннее и милее всего. Он еще в полной мере не насладился ею; он просто не может, не имеет права умереть, пока ему не дано будет пережить хоть одну минуту бесконечного, полного покоя, чистой радости: ведь с тех самых пор он только и делает, что старается приспособиться, привыкнуть к новому положению, и это отнимает все его время, связывает ему руки! Вот когда-нибудь после, потом, когда все трудности сгладятся, будут забыты, — тогда наступит новая жизнь! И в ней будет подлинная свобода, безграничность возможностей, безграничность надежд!..