Калифорнийская славянка
Шрифт:
– Здесь хуже, чем на каторге.
– Живём впроголодь! А работаем на лесоповале и сплаве.
– У нас даже хлеба нет. Местные люди, туземцы, вместо него и сырую рыбу едят, а мы не туземцы, чтобы сырую рыбу жрать!
– Вон третьего дня Митька Веригин ракушек на берегу наелся, а вчерась помер.
– Одежонки сносной и той нет, а купить не на что. В лохмотьях ходим.
– Все в долгах, как в шелках!
– В Сибири и то лучше.
– Сибирь – Россия, родная сторона!
Посельщики ещё многое могли бы сказать правителю
– Вы все привезены сюда на поселение указом государевым! Здешняя земля американская – продолжение земли российской и порядки тут, как и везде в России. Я не позволю бунтовать! А тяжело, так и всем тяжело. Разве я живу в роскоши? Разве я не обитал в землянке, не питался, как и все, чем придётся, разве я прятался за спины других в стычках с туземцами, разве не был ранен, разве я не рубил лес вместе с вами, когда строили крепость?
– То всё было, – согласно проговорил Василий Панков, – а мы и по сей день в нищете и голоде.
– От раздора, что вы затеяли, пользы никакой не будет. Ни вам, ни нам, ни Отечеству… Надо всем быть вместе. Раскол же вредит нашему, да и любому делу. Легко переломить один прутик, а ты попробуй переломить веник… И царства, и грады, и целые общества, расколовшись на части, обречены на гибель. Вы пошли на раскол и достойны за это наказания… Взять всех! – приказал Баранов пришедшим к тому времени караульным с ружьями.
– Погоди, господин Баранов, – попытался остановить правителя Василий Панков. – Я старшой у этих людей, и мне отвечать за всё. А они ни в чём не виноваты. Бери под арест и суди меня, ежели вину мою сыщут…
– Властью, данной мне государем, я беру под арест всех. А там разберёмся о мере вины каждого. В железа всех! На гауптвахту! – ещё раз приказал Баранов и, резко повернувшись, вышел за порог…
…На другое утро всё население Ново-Архангельска уже знало о ночном приключении и об аресте артели посельщиков. Одни их осуждали и говорили, что, затеяв такое дело и задумав вершить его через тяжкий грех смертоубийства, они думали только о себе, другие их жалели, говоря, что посельщики пошли на дело сие от отчаяния, третьи же были рады, что бунт удалось заглушить в самом его начале и что, слава Богу, не дошло до кровопролития. Но все знали одно: правитель Баранов им, посельщикам, этого не простит, выявит зачинщиков и отправит с первым же судном в Охотск, где их будут судить.
Не остался в стороне от этих разговоров и отец Никодим. Его священнический сан обязывал помогать заблудшим душам и злым сердцам человеческим обрести покой через любовь, ибо сказал Господь: «Да любите друг друга».
С этими мыслями отец Никодим и вошёл в кабинет Главного правителя русских земель Америки Баранова. Александр Андреевич, увидев священника, вышел из-за стола, за которым работал с бумагами и подошёл под благословение.
– Господь благословит, – проговорил отец Никодим, осеняя крестным знамением правителя.
– С чем
– Да и ты, Александр Андреевич, не больно часто молиться в наш дом ходишь, – сказал в ответ священник.
– Да всё как-то недосуг, отец Никодим. С утра и до вечера каждый, считай, день в заботах разных пребываю. Хозяйство у меня, ты и сам знаешь, больно велико и беспокойно.
– Знамо, что велико, так ведь всё делается по воле Божией, и молитва ко Господу бывает всегда человеку в помощь.
– Молюсь я, отец Никодим, молюсь ежедень дома, – кивнул на иконы, висевшие в углу кабинета, Баранов.
– Дома молиться хорошо. Но когда ты, Александр Андреевич, в храме нашем чаще бывать станешь, то и народ, видя это, потянется в церковь тоже чаще и больше.
– Упрёк твой, батюшка, я принимаю и возразить тут мне нечего.
– Я не упрекаю и не осуждаю. Я просто размышляю… И вот ещё о чём душа моя болит, – священник остановился и пристально глянул на Баранова.
– Слушаю тебя, отец Никодим. Давай, выкладывай свою заботу.
– Нет тут у нас, на Ситхе, настоящего Божьего храма. На Кадьяке есть, а у нас нет. Ютимся, прости Господи, чуть ли не в сарае, который и церковью-то трудно назвать. А ведь обещал ты храм построить, да сколько уже лет твоему слову минуло?
– А я и в сей день, отец Никодим, ничего тебе сделать не могу. Молитесь пока там, где теперь служите, – ответил Баранов.
– Молиться можно и под кустом, а вот службу Господу отправлять и требы творить надо воистину в Божием храме. Да и народу молящегося у нас поприбавилось. Все мы там не умещаемся. Одним словом – храм нужен, и надо его строить.
– Разве я не построил церковь на Кадьяке? Разве не помогаю причту хлебом, деньгами, книгами и всем прочим?
– Все так, Александр Андреевич, да я не о том речь веду, что было на Кадьяке, то там и осталось. Господь тебе этого не забудет, да и люди тоже тебя добром поминать будут… Ныне же стараниями твоими мы тут основались и, видно, надолго. Теперь много венчаем алеутов и туземцев, крестим во имя Отца и Сына и Святого Духа.
– Погоди, отец Никодим, придёт очередь и до храма. Всему свой срок. Да и людей у меня сейчас нет.
– Как нет? Слышал я, что ты вчера многих посельщиков в холодную посадил.
– Да…Тех, кто поднял бунт, умыслив меня, Кускова Ивана Александровича и многих иных начальников перебить и на судне бежать в тёплые страны.
– Да, страшнее бунта с убийством ничего нет… И что будет с ними, Александр Андреевич?
– Проведём сыск и накажем каждого по вине смотря… Вот придёт судно из Охотска, то отправлю зачинщиков мятежа туда. Там судить будут, или в Иркутске.
– А может быть, привести их всех к покаянию. Раскаявшийся грешник Господу угоден. Да отправить на дальний редут для исправления. Они же все люди православные.