Калигула или После нас хоть потоп
Шрифт:
Обиженные и оскорбленные сенаторы покидали театр. Обеспокоенный претор оглядывался на когорту преторианцев. Префект злобно постукивал кулаком по барьеру ложи.
Но несколько человек благосклонно отнеслись к представлению. Друзилла по-детски смеялась и восклицала: "Давай. Пеки. Продавай. Бери". Валерия была невозмутима. Луций издали следил за ней и не уходил.
По лицу сенатора Сенеки скользнула легкая улыбка. Кто бы мог подумать!
Фабий, который играл последние роли в его трагедиях, сам теперь пишет пьесы? В этом фарсе много от жизни. По сравнению с ним трагедии Сенеки – просто холодные аллегории.
Правда, пьеса
Сенека хорошо знал свою силу. Он выпрямился, когда претор вопросительно посмотрел на него и демонстративно захлопал.
Претор молча указал разозленному префекту на философа:
– Сенека доволен.
На сцену выскочила женщина. Она тащила за собой покупателя – Фабия и эдила. Ей это ничего не стоило. Она была похожа на здоровенную кобылу, этакая гора мяса. За ними одураченные покупатели. Волюмния вырвала из рук мужа – Фабия – хлеб.
– И это хлеб? Где тут пекарь?
Голос с верхних рядов.
– Заткни ему этим глотку, пусть подавится! Пусть знает, что нам приходится жрать!
– Где пекарь? – визжала Волюмния.
Пекарь спрятался за бочкой и пропищал оттуда:
– Но ведь эдилу хлеб понравился!
Она повернулась к эдилу:
– Это же навоз! Понюхай! Съешь! Кусай! – Она совала хлеб ему в рот.
– Грызи! Жри!
Эдил отчаянно сопротивлялся, ругался и угрожал:
– Я тебя засажу, дерзкая баба, наплачешься!
– Ты? Ах ты, трясогузка, пачкун никчемный, да окажись ты у меня в постели, от тебя мокрого места не останется!
И, подняв хлеб в руке, заорала:
– Это мусор! Дерьмо! Пле-сень!
– Плесень! – повторили за ней обозленные покупатели. Эдил попробовал оправдаться:
– Безумцы! Плесень от болезней хороша! От чумы, от холеры.
Обманутые покупатели бушевали в пекарне. Пекарь убежал. Ученики и подмастерья присоединились к покупателям, набросились на эдила и общими силами сунули его головой в полную грязи бочку. Из бочки только ноги торчали, эдил сначала сучил и дергал ногами, потом затих.
Весь театр ревел и гоготал. Фабий сбросил свой пестрый центункул и в грязной, дырявой, заплатанной тунике, обычной одежде римских бедняков, вышел на край сцены к публике. Показывая на торчащие из бочки эдиловы ноги, он произнес:
Мне жалость застилает взгляд.Один уже, как говорят,Дух испустил…Но он ли главныйВиновник бед?А как же славный,Тот продувной богатый сброд,Что род от Ромула ведетИ тем не менееТеперь уже все поняли, что тут не одна забава. Захваченные словами Фабия, его пылкими жестами и тоном, зрители повскакали с мест. Весь театр размахивал руками.
Маленький пекарский подмастерье, похожий на девушку, стоит и дрожит. В его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом:
Весь свой век на них однихГнем свои мы спины,А они для нас пекутХлебы из мякиныИ жиреют что ни час,Словно свиньи, за счет нас…– Хватит! – крикнул претор. – Я запрещаю…
Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно:
Жри же, римский гражданин,Этот хлеб свой гордо,А не хочешь жрать, так блюй,Можешь во все горло;Да почтительно, будь рад,Как всегда лизать им…Он умолк. Рев голосов докончил стих и, набирая силу, загремел: "Позор сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!"
По знаку претора заиграла труба. Преторианцы двинулись к сцене. Актеры и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на помощь. Поднялась суматоха.
– Задержите Фабия! – в один голос орали претор и префект.
Когда преторианцы, раскидав всех, кто стоял на пути, ворвались на сцену, Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы накинулись на зрителей. Возмущение росло, ширилось, и только через час преторианцам удалось очистить театр, при этом четверо было убито и более двухсот человек ранено.
Центурион пыхтел от усталости, он был невероятно горд, будто ему удалось спасти театр Бальба от разрушения. Его выпученные глаза, которые он не сводил с претора и префекта, светились от самодовольства. Видали, как мы укротили эту банду? Видали, какой я молодец?
Претор и префект, побледневшие, сидели в ложе пустого театра. И чувствовали себя весьма неуютно. Рев толпы вдалеке красноречиво свидетельствовал о том, что она не смирилась, а только растеклась по улицам Рима.
Утром все стены на форуме были исписаны оскорбительными надписями в адрес сенаторов, всадников и магистратов, а на государственной солеварне в Остии тысячи рабов и плебеев бросили работу, протестуя против дороговизны.