Калигула. Тень величия
Шрифт:
— Приветствую тебя, мой друг! — произнес тот. — Гай Цезарь все еще в курии, но вскоре прибудет на последние заезды. Какие ставки?
Неприятное предчувствие кольнуло Ирода, он заметил, что, несмотря на показную веселость, глаза Эмилия холодны. Тем не менее, Агриппа принялся подробно рассказывать о неудачах зеленых и успехах красных. Внезапно Лепид резко нагнулся к нему и, сжав сильными пальцами плечо, спросил:
— Скажи, Агриппа, ты ведь предан нашему цезарю?
У Ирода язык прилип к небу, он судорожно сглотнул и кивнул головой.
— Это радует, — произнес Лепид, наслаждаясь его
Выпуклые и темные, точно маслины, глаза Агриппы полезли из орбит, кадык конвульсивно задергался. Он резко вскочил и замахал руками, точно отгоняя что-то от себя.
— И что?! — визгливо вскрикнул он. — Я не убивал ее!
— Тише, тише, — Эмилий чуть ли не силой усадил его обратно на скамью. — Я просто спросил. И откуда известно тебе, что ее убили? Она же, вроде, сама повесилась.
— Да ниспошлют боги проклятье на твою голову! — Ирод опять вскочил. — Вся Субура судачит об убийстве и ограблении! Ты что, пришел обвинить в этом меня?!
— Да замолкни же ты, наконец, — Лепид надавил на его плечи, принудив сесть. — Ты привлекаешь к себе внимание. — Он с деланной улыбкой огляделся по сторонам. — Я не собираюсь ни в чем обвинять тебя. Ты же друг Гая Цезаря! А значит, и мой. И если наш император доверяет тебе, то и я тоже. Я просто подумал, не знаешь ли ты, что могли в ночное время в ее доме делать Макрон и старый Клавдий?
Ирод похолодел.
— Пираллида продавалась мужчинам и жила на эти средства, — вымолвил он. — Она была гетерой.
Последнее слово он выговорил по слогам и с вызовом посмотрел на Эмилия. Лепид выдержал его взгляд.
— Что ж, пусть будет так, — примирительно сказал он. — Но мне также известно, что Макрон и Клавдий — твои старые друзья, вот я и подумал, что ты можешь знать их планы.
Усилием воли Агриппа совладал с охватившим его ужасом.
— Какие совместные планы могут быть у дяди нашего императора и бывшего префекта претория? Клавдий хоть и глуп, но не настолько, чтобы проводить время в обществе того, кому грозит скорый судебный процесс. Или тебе, Эмилий Лепид, неизвестно до сих пор, что Макрону вскоре будет предъявлено обвинение в оскорблении величия?
Лепид не ответил. Ему нечего было возразить Ироду, хотя он мог поклясться, что своими глазами видел и Макрона, и Клавдия вместе выходящими из дома Пираллиды. Но горящие искренним возмущением глаза Агриппы говорили о том, что иудей или искусно притворяется, или же ему действительно ничего не известно.
Эмилий закусил губу и поднялся.
— Мне пора идти, Ирод Агриппа. Увидимся позже, на обеде во дворце! — он собрался уходить, но вдруг резко нагнулся и зашептал ему прямо в лицо, обдавая горячим дыханием: — А кто такой на самом деле Фабий Астурик? Неужели ты думал, что мы все поверим, что он родственник Персика? Я жду ответа до вечера.
Помертвевший Ирод почти без чувств сполз со скамьи. Подбежавшие слуги стали размахивать опахалом и поить его водой. Жара этим летом выдалась сильная, многим становилось плохо под палящими лучами солнца. Лепид какое-то время с удовлетворением созерцал эту суету, затем резко развернулся и пошел прочь. Пора было поговорить начистоту и с остальными участниками этого
В слепой самонадеянности он не заметил, что из толпы чьи-то холодные глаза пристально наблюдали за ним.
Астурик вернулся во дворец. Атриум встретил его привычной суетой, готовились к вечернему приему гостей. Сам Гай Цезарь в белоснежной тоге с пурпурной каймой, в золотом лавровом венке внимал восхвалениям многочисленных посетителей. Заинтересованный Фабий протиснулся ближе, и Калигула радостно окликнул его.
— О, Астурик! Рад твоему выздоровлению! Ты мне нужен! Иди за мной! По мановению его руки толпа расступилась, и Калигула, более не удостоив остальных даже взглядом, пошел в таблиний. Там он устало рухнул в катедру и вытянул ноги.
— Ужасные сандалии! — пожаловался он. — Я прикажу высечь того, кто их изготовил! Натерли мне пальцы.
Фабий кинулся распутывать ремешки.
— Сегодня я объявил сенату и народу римскому, что намерен обожествить свою сестру Друзиллу! Один из сенаторов, Ливий Гемин, присягнул, что на похоронах видел, как из столба пламени погребального костра вылетел орел и устремился в небо. Я обещал ему награду за это заявление. Теперь сенат должен принять решение, но это свершится быстро. Надо отобрать достойных кандидатов в коллегию из десяти жриц и десяти жрецов. Я установил ценз в миллион сестерциев. Тебе будет поручено отобрать самых достойных и знатных кандидатов. И, главное, чтобы в роду не было плебеев. И еще, — Калигула устало потянулся и скинул золотой венок, пока Фабий разминал ему ноги, — напиши моему дяде, что его кандидатура одобрена лично мною.
— А разве Клавдий Тиберий наберет такую сумму? — удивился Астурик.
— Мне наплевать. Он — мой близкий родственник и обязан почитать мою любимую сестру. Церемония обожествления Друзиллы пройдет в девятый день до октябрьских календ. Эта дата символична, так как в этот день родился божественный Август, наш прадед. Друзилла войдет в божественный пантеон под именем Пантея. В храме Венеры будет поставлена статуя в драгоценных одеждах, в здании сената установят ее золотое изображение, а все женщины отныне будут клясться ее именем. Помимо этого, в день ее рождения должно проводиться празднество, а сенаторы и всадники устраивать пир. И все города империи будут воздавать Друзилле божественные почести. Рим должен знать, как я люблю свою семью. А сестричка была мне очень дорога, — Калигула кончиком тоги промокнул сухие глаза. — Как я, римский бог, смогу еще увидеться с ней, если она не станет равной мне?
— Я бы тоже мечтал подать прошение о принятии меня в коллегию жрецов, — подобострастно сказал коленопреклоненный Фабий. — Но ценз непосилен для меня.
Гай рассмеялся.
— Довольствуйся арвальским братством, — он щелкнул Астурика по носу. — Кстати, сегодня в моем дворце мой друг Авл Вителлий празднует свою свадьбу. Его отец не пожелал долго тянуть с помолвкой, и они с отцом невесты быстро столковались относительно приданого и расходов на торжества. Я лишь любезно предоставил им свой триклиний. Как я мог отказать лучшему другу, который, единственный, поддерживал меня, когда я жил на Капри, опасаясь за свою жизнь из-за немилости Тиберия?